Недоподлинная жизнь Сергея Набокова
Шрифт:
Планов мы никаких составлять не стали — просто некая живительная энергия гнала нас по улицам. Мы шли быстрым шагом, не позволявшим нам беседовать, однако нас устраивало и это. Пересекли спавший под снегом Летний сад, вышли на набережную Невы, по которой ледоколы тянули за собой, скорбно подвывая, баржи, увидели на другом берегу вонзавшийся в серое небо шпиль Петропавловского собора. Пробиравший нас до костей ветер мел площадь перед Зимним дворцом, одинокая карета с императорским гербом, запряженная двумя орловскими рысаками («Красавцы!» — воскликнул Олег), пересекала ее [14] . Затем Адмиралтейский парк, его каток — мы остановились, чтобы полюбоваться катающимися, и Олег оперся рукой о мое плечо, его дыхание согрело мне щеку, и на миг я испугался, что все это тоже может обратиться в пар, в нечто не большее, чем сон, который привиделся дремлющим под снегом паркам.
14
Карета? Без охраны? В 1915-м?
Гетры мои промокли насквозь, пальцы ступней ныли от холода, но я и на миг не пожалел об этом.
— Знаешь, я дьявольски проголодался, — объявил Олег и, отвернувшись от катающихся, указал в сторону Невского проспекта.
В вальяжном, восхитительно теплом зале ресторана, который Олег, казалось, хорошо знал, он поманил к себе официанта, который, казалось, хорошо знал Олега, и потребовал два бокала шампанского.
— За наше изгнание! — сказал он, подняв бокал. — За жизнь в бегах!
Что-то в его выговоре навело меня на мысль, что родился и вырос он не в Санкт-Петербурге; Олег подтвердил мою догадку, сказав, что его семья владеет несколькими поместьями под Екатеринославом. Я признался, что не ведаю, где это. Аббацию, Биарриц, Висбаден я знал хорошо, а вот мои путешествия по России ограничивались, по преимуществу, землями наших семейных владений, находившихся в пятидесяти километрах к югу от Санкт-Петербурга.
— Хлеб, который едят у вас дома, поступает с Украины, — с гордостью сообщил Олег, — с полей моего отца.
Он скучал по этим полям, однако после того, как два года назад его мать и сестра умерли от тифа, уговорил отца отправить его в столицу — «набраться лоску», так он выразился. Жил Олег по соседству со Смольным монастырем, в семье своей тетки (с которой не очень ладил) с материнской стороны.
Я в свой черед рассказал ему о моем отце, не шедшем у меня из головы со времени свидания с Гонишевым, поскольку я страшился реакции отца на события этого дня. Нужно будет попытаться изобразить их так, чтобы он инстинктивно проникся сочувствием к бунтарю-сыну. И потому, пока мы поедали на редкость вкусные пирожки, блюда с которыми официант раз за разом приносил на наш стол, я рассказывал Олегу о революционных устремлениях моего отца. Он вызывающе печатал в своей газете пугавшие Царя статьи. Отказался на дворцовом банкете поднять бокал за здоровье деспота. А когда его отлучили от двора, имел дерзость объявить через газеты, что продает придворный мундир. После роспуска Думы он и его товарищи-кадеты провели подпольное совещание, и в результате отец на недолгое время попал в тюрьму.
Произнесение обычных слов давалось мне с обычным трудом, однако Олег слушал терпеливо, время от времени стряхивая с уголка рта очередную застревавшую там крошку сочной пирожковой начинки.
Когда я закончил, он спросил:
— Но разве кадеты не из рук вон плохие патриоты?
Мне как-то не пришло в голову, что рассказывать все это человеку, которого я совершенно не знаю, быть может, и глупо.
— Мой отец решительно выступает против тирании, — ответил я, хотя «тирания», по обыкновению своему, оказала серьезное сопротивление попыткам моего языка назвать ее настоящее имя.
— А мой, слава Богу, держится других взглядов, — сказал Олег, когда я все же одолел это слово. Он разглядывал свою ладонь и водил по ней пальцем, словно стараясь стереть с нее что-то, ему досаждавшее. Впрочем, когда он снова взглянул на меня, лицо его освещала улыбка. — Да так ли уж это важно? Мы оба знаем, что все будет идти как идет, кто бы какие взгляды ни отстаивал. Хотя, должен сказать, пока продолжается война, нападать на правительство как-то нехорошо. Жаль, поздновато я родился. Уж я бы задал бошам перцу.
Я не решился сказать ему, пылкому, судя по всему, храбрецу, что, на взгляд моего отца, война принимает очень дурной для России оборот.
После того как закончился наш великолепный ужин, Олег предложил провести остаток дня в синематографе.
Всего лишь вчера, твердил я себе, такое счастье показалось бы мне невообразимым.
О том слишком коротком фильме, что занял остаток того слишком короткого дня, я никаких воспоминаний не сохранил. Что я помню, даже и по сей день, так это сметки, которыми Олег отвечал время от времени на экранное шутовство; ощутимую теплоту его близкого тела; исходящий от него усыпительный аромат пирожков и шампанского; мерные звуки его дыхания. Я видел, как на его профиле играют свет и тени проекторного луча, отраженного экраном. Глазное яблоко Олега казалось мне светозарным и влажным, и я поневоле вспомнил, как в глаз Володи попал однажды вылетевший из паровозной трубы уголек и дядя Рука сказал ему, что египтяне, хорошо знакомые с песчаными бурями, всегда готовы удалить докучающие глазу соринки кончиком языка.
Ладонь моя медленно и осторожно заскользила по подлокотнику кресла и наконец коснулась ладони Олега. Я легонько сжал ее и ощутил ответное пожатие. Несколько волнующих минут мы обменивались осязательными сигналами. Но что они означали? Осмелюсь ли я предпринять что-либо, исходя из предположений столь шатких? Понимает ли Олег, что я задумал, или всего лишь отвечает рефлексивно на мою игру и для него это — то же, что добродушная возня на школьном дворе?
Ответ я получил скоро. Он положил ладонь мне на бедро. Тяжелая, грузная, она просто пролежала там долгий миг, словно попав туда по чистой случайности. Но затем начала оживать, массируя мое бедро с нарастающей силой и размахом, с рвением первопроходца. Я отвечал ему тем же, моя неисправимая, неизлечимая левая рука нащупывала сквозь плотную шерстяную ткань Олеговых брюк его отвердевшее лоно.
Удивительно! Прошло почти тридцать лет, а мне по-прежнему трудно передать то совершеннейшее спокойствие, которым прикрывалось мое нервное возбуждение, то ощущение прихода в конечный пункт, неожиданный и все же предопределенный. И пока синематографические призраки разыгрывали перед нами их бесконечно повторявшиеся планиды, мы, парочка шалунов-гимназистов, гладили, нежили и ласкали друг друга — не столько с сексуальной назойливостью, сколько с ленивым довольством: так ласкают скорее кошку, свернувшуюся клубочком на коленях, чем любовника, коего желают возбудить. Все это было, по сути своей, совершенно невинно.
— Ну что же, — сказал мой спутник, когда на экране выцвела последняя серебристая галлюцинация, — должен сказать, жизнь иногда преподносит нам удивительные сюрпризы, тебе так не кажется?
Мы то и дело прощаемся — с человеком, с чувством, с пейзажем, с образом жизни. Музыка и танец, те виды искусства, которые я любил сильнее всего: что они, как не возвышенные воспроизведения вечного ухода, мимолетные ноты или бесстрашные прыжки, тающие на наших глазах, но навсегда остающиеся в сердце? На уязвленном стужей углу Морской и Вознесенского, на оледеневшей площади с памятником Николаю I, Стирфорт протягивает негантированную ладонь. Копперфилд благодарно принимает ее в свои. Заключает ли Копперфилд Стирфорта в кратчайшее из объятий или Олег избирает сей способ прощания сам, без моей подсказки, я сказать не могу, однако слезы, блистающие на его глазах, когда мы отстраняемся друг от друга, навряд ли, думаю я, объясняются одним лишь пронизывающим нас ветром.