Недоподлинная жизнь Сергея Набокова
Шрифт:
— Уф! Какой ты стал большой. И посмотрите, какие у нас красивые бедра. А это что же — синяк? Желтый, как дыня. Не болит? Из мальчиков с такими бедрами вырастают великолепные наездники. Ты ведь хочешь стать когда-нибудь кавалерийским офицером?
Слуги невозмутимо собирали тарелки. Сильные бедра взрослого мужчины покачивали вверх-вниз вынужденного наездника. Тщетно боролся Володя, тщетно молотил по воздуху длинными голыми ногами — дядя Рука прижимал сзади губы к его шее, мурлыча: «Тише, тише. Tr'es amusant, n’est-ce pas? [8] А хочешь, я тебе спою?»
8
Очень забавная игра, не правда ли? (фр.)
Я
В конце концов отец произнес:
— Лоди, перестань докучать дяде.
И почти мгновенно появился Володя — волосы растрепаны, один белый носок сполз ниже щиколотки, на голых бедрах — коралловые следы пальцев.
9
«Голубиная стая штрихует нежное небо» (фр.).
— Посиди с нами, — пригласил его отец, однако мой брат, словно не услышав, молча сбежал по ступенькам и унесся в густые заросли парка. Володя был очень странным ребенком.
Появился и дядя Рука, покрасневший от недавних усилий, в смявшемся белом летнем костюме.
— Какой одухотворенный мальчик, — сказал он.
— Выпейте кофе, Вася, — предложил отец.
— Нет-нет, — ответил мой дядя. — Кофе не хорош для моего сердца.
— Ничего с вашим сердцем страшного не случится, — сказал отец. — Вы еще всех нас переживете.
Приезжал к нам летом и наш двоюродный брат, Юрий Рауш фон Траубенберг. Родители его развелись, и Юрий проводил время то в Варшаве, где отец его был генерал-губернатором, то на скучнейших водах, куда его мать, моя тетя Нина, отправлялась в поисках удовольствий и ради излечения от трудноопределимых болезней. Охотник до земных радостей, скандально непринужденный со слугами, нимало не удрученный отсутствием родительского внимания, бывший четырьмя годами старше меня, Юрий дружил с Володей, не со мной. И все же я благоговел перед этим красивым, долговязым нарушителем всяческих правил. Он и Володя часами пропадали в парке, разыгрывая там проработанные до мельчайших деталей истории из жизни ковбоев и апачей, которые они извлекали частью из дешевых сенсационных журнальчиков, проглатываемых ими целиком, а частью из собственного не менее сенсационного воображения.
Лишь в редких случаях принимал я участие в их забавах, и самый для меня памятный пришелся на лето 1910 года, когда они обратились ко мне с интригующим предложением: не соглашусь ли я сыграть в их приключениях роль прекрасной девицы? Уговорить меня труда не составило, и вскоре я, закутанный в шаль, оказался привязанным к стволу дерева, вокруг которого они скакали, издавая безумные индейские вопли, а затем остался один, поскольку сложная интрига игры увлекла их в какое-то другое место. Время от времени я видел, как они, засев в кустах, палят друг в друга из духовых ружей. Меня, привязанного к дереву, посетила неприятная мысль, что они могли обо мне и забыть, но в конце концов друзья возвратились — уже не похитителями, но освободителями — и принялись, ликуя, отвязывать меня, при этом Юрий, а вернее сказать, отважный мустангер Морис клялся мне, прекрасной Луизе Пойндекстер, в верности. Как-то под вечер он, слишком уж перевоплотившись в своего героя, дошел до того, что поцеловал меня в губы, — к вящему неудовольствию Володи и моему замешательству. После этого очаровательного эпизода меня к участию в их играх больше не приглашали.
В результате я и думать забыл о Юрии Рауше — до одного августовского вечера 1913 года. Между моей матерью и бабушкой Набоковой разыгралась ужасная ссора.
Главного нашего повара поймали на краже и решили уволить. Бабушка гневно противилась этому: повар провел в семье больше десятка лет, дети его страдают от разнообразных болезней, никто во всей округе и вполовину так хорошо, как он, готовить не умеет. Я взял книгу и ушел подальше от шума, на берег мирно вившейся по нашей земле Оредежи, решив углубиться в обстоятельства бурной дружбы Копперфильда и Стирфорта. Вот при их ссорах поприсутствовать стоило!
Я до того углубился в их мир, что приближения коней не услышал. Но затем, укрытый кустами желтой акации, увидел моего брата и Юрия: они скакали на неоседланных конях и, мало того, были голы — сбросили где-то одежду, чтобы насладиться томными послеполуденными часами au naturel [10] . Не ведая о моем присутствии, они направили скакунов в прохладную реку. Кони заметались из стороны в сторону, вспенивая воду, мутя ее; они скалили зубы, ржали и фыркали; выкатывали обезумелые глаза, раздували ноздри. Бока их поблескивали, точно бархатные. После нескольких бурных минут величавые создания выбрались, понукаемые бесстрашными всадниками, на берег, там мальчики спешились и привязали их. Теперь черед купания настал для людей. Прядая хвостами, кони наблюдали, как мой брат и кузен входят в реку и останавливаются, когда вода поднимается до середины их бедер. Кожа Володи была пропечена солнцем, у Юрия она осталась белой, как молоко. Они окропляли друг друга священной водой Оредежи, взвизгивали и ухали, поочередно залезали один другому на плечи и спрыгивали в воду. Юрий немузыкально горланил обрывки цыганских песен. То были всего лишь мой брат и кузен, однако в предвечернем свете они казались мне посланцами небес.
10
В натуральном виде; в чем мать родила (фр.).
Купание закончилось слишком скоро. Я был уверен, им и в голову не приходит, что где-то поблизости могу находиться я, боготворящий их, и все же уперся взглядом в обделенную моим вниманием книгу — лишь затем, чтобы обнаружить: вникнуть в содержание страницы мне больше не по силам. Даже когда они совсем уж скрылись из виду, я ощущал, как всю мою кожу покалывает остаточное электричество — точно гроза налетела и вдруг расточилась в сонной синеве летнего предвечерья. Я попытался восстановить недавнее, покинувшее меня чувство, как иногда дюжину раз повторял, сидя за фортепиано, какое-нибудь место из Гуно или Чайковского в тщетных стараниях уловить скрытое в музыке мимолетное обещание. И лишь спустя долгое время гудение пчелы в зарослях желтой акации вырвало меня из tristesse [11] , в которую я безотчетно погрузился.
11
Грусть, печаль (фр.).
Интермедия русского лета кратка: к первому сентября осень уже стоит на пороге, ольха и береза теряют листву, сумерки, что ни день, наступают все раньше, а в воздух прокрадывается холодок. Cal'eche увозила Юрия с его спартанским багажом в Лугу, на железнодорожную станцию, оттуда он направлялся к отцу, в Польшу, или к матери — куда-нибудь в Чехию, Моравию либо Германию. Между тем в вестибюле Рождествено появлялись огромные дорожные сундуки. Подкупленный «Норд-Экспресс» останавливался на маленькой станции Сиверская. Послав всем нам прощальный воздушный поцелуй, дядя Рука отбывал в одно из его зарубежных пристанищ: на стоявшую неподалеку от Рима виллу Tamarindo; в шато Perpigna на юге Франции; в маленький, глядящий на гавань Александрии фашионебельный отель, где терпеливо ожидал возвращения хозяина верный Хамид. Наши же слуги, в особенности молодые, облегченно вздыхали, оттого что «господин Щипучий-Задов», «лорд Жопохват», «сеньор Содома», как они оскорбительно именовали его, наконец-то укатил восвояси.
3
Со времени моего ухода из Министерства пропаганды не прошло и суток. Когда наша домохозяйка, фрау Шлегель, стучит в мою дверь и сообщает, что меня хочет видеть какой-то господин, сердце мое замирает. Но ведь Гестапо не послало бы, чтобы арестовать меня, всего одного человека, верно? Вскоре выясняется, что верно. Мой визитер разматывает шарф, которым закрыто его лицо, — распространенное средство защиты от наполняющих воздух пыли и пепла, — и я вижу герра Зильбера из Министерства. Он молча протягивает мне забытый мной в спешке зонт, а когда я принимаю его, говорит: