Недоподлинная жизнь Сергея Набокова
Шрифт:
Володя, подобно нашей матери, к музыке был равнодушен — уверял, что она нагоняет на него скуку, раздражает. (Поэтому с ранних моих лет отца в оперу, коей он был страстным поклонником, сопровождал я. Я очень любил наши с ним пылкие обсуждения только что увиденного и услышанного, происходившие обычно в экипаже, который вез нас домой из Мариинского театра. Живо помню потрясающее исполнение «Валькирии», после которого отец попытался убедить меня в том, что не следует слишком увлекаться сомнительным обаянием Вагнера.)
Впрочем, теперь, когда полк отца отправили на фронт, в абонированной нашей семьей ложе компанию мне составляли мои новые друзья, а благодаря Давиду я открыл для себя и еще один мир театральных наслаждений — тот, против которого отец долго старался меня настроить. «Балет — не искусство, — любил говорить он. — Это игрушка, ничем не лучшая яйца Фаберже, а мы знаем, до чего безвкусны его поделки, даром что их так обожают Романовы».
Давид, однако же, носил звание заядлого балетомана с гордостью. Питая презрение к людям, которые абонируют ложи и кресла партера, он отдавал предпочтение стоячим местам галерки Мариинского, которую ее завсегдатаи называли «парадизом». Ложа хороша для того, чтобы слушать из нее оперу, балет же требует чего-то совсем другого. Давид обучил меня исполнению необходимых ритуалов. Во-первых, надлежало купить билет, а билеты в «парадиз» продавались лишь в день спектакля. Мне, ни разу в жизни и в глаза не видавшему очереди к театральной кассе, пришлось обзавестись обыкновением стоять в рассветный час на холодной улице в обществе сотни, если не больше, других балетоманов. Глаза у нас еще туманились от сна, мы крепко обнимали себя руками и притоптывали, чтобы согреться, ногами, а между тем вокруг нас просыпался город — безногие и безрукие инвалиды войны, а с ними и цыганки, окруженные стайками детей, занимали обычные их места, на которых они целыми днями просили милостыню; конный отряд Императорской гвардии скакал к Зимнему дворцу; лавочники сметали со своих крылец последние остатки выпавшего за ночь снега.
Как странно было проходить мимо нашей семейной ложи в бельэтаже и подниматься по сужавшимся лестницам к «парадизу». Поблескивали пугающе близкие люстры; далеко внизу зал заполняла до последнего кресла публика, пусть и не столь изысканная, как довоенная. А я со сладким замиранием в сердце смотрел на плывших по сцене танцоров, следил за священными в их простоте человеческими жестами — подчеркнутыми, замедленными, получавшими дань обожающего преклонения и неохотно завершаемыми.
Царствующей королевой того сезона была Тамара Карсавина. При каждом ее появлении «парадиз» разражался криками столь долгими, что, казалось, это кричат требующие исцеления раненые. И никто не кричал восторженнее и дольше Давида. Отца бы это скандализировало, но и я тоже вопил во все горло. Когда занавес запахивался в последний раз, ложи и партер пустели, музыканты укладывали инструменты, однако мы, обитатели «парадиза», оставались на месте, продолжая реветь: «Brava, bravissima, La Karsavina!»
Впрочем, нам оставалось исполнить еще один ритуал, последний и столь же важный, как покупка билета, с которой начинался посвященный балету день. У находившегося на задах театра служебного входа собиралась небольшая толпа. Артисты балета проходили мимо нас под плеск аплодисментов. Шествовал к ожидавшему его ландо Фокин со своей свитой. Однако мы ждали, когда появится она, столь удивительно хрупкая. Плечи ее покрывала истертая разноцветная шаль — казалось, что Карсавина, оставив себя настоящую на сцене, пытается быть неузнаваемой. Ее мы никакими криками не приветствовали — напротив, когда она шла мимо нас, каждый склонялся в поклоне. Склонялся и я. Она, мило улыбнувшись, принимала от нас букеты белых роз. Она привыкла к ним — такой же части вечернего представления, как и все остальное. Нередко, переговорив с водителем своей машины, Карсавина взмахом руки отпускала его. И, накрыв шалью и голову тоже, уходила от театра пешком — одинокая, маленькая фигурка ее еще и уменьшалась пустотой залитой светом луны площади.
Наша 'etoile [28] в штатском неторопливо шла по Казанской улице, а мы следовали за нею на почтительном расстоянии. Если Карсавина останавливалась, останавливались и мы. Она могла разглядывать выставленные в витрине лавки патриотические картинки, могла опускать монетку в протянутую руку инвалида. Или помедлить в кругу света от уличного фонаря и почитать наклеенные на тумбу афиши, одна из которых изображала ее обольстительный профиль.
Когда же Карсавина входила в собор Казанской Божьей Матери, входили и мы и устраивались, стараясь не попасться нашей богине на глаза, позади розовых гранитных колонн, а она, пройдя по темному нефу, опускалась на колени перед помещенной в усыпанный драгоценными каменьями оклад иконой Богородицы — той самой, что помогла генералу Кутузову разгромить армии Наполеона [29] . Карсавина зажигала свечу и какое-то время оставалась неподвижной, склонившей голову в благоговейной молитве.
28
Звезда (фр.).
29
Накануне отъезда к армии, главнокомандующим которой он был назначен, Кутузов молился перед этой иконой, а первый значительный успех над французами был одержан русскими в посвященный ей день. К чему и свелась ее помощь. В 1904 году икона была украдена и сожжена вором по фамилии Чайкин. Поскольку икона чудотворная, она могла и уцелеть, однако остается не явленной и по сей день, а в Казанском с тех пор висит список с нее.
Наша семья была религиозной в смысле лишь сентиментальном — мы отстаивали рождественскую и пасхальную службы, праздновали именины друг дружки, но в остальном норовили держаться подальше от чреватого клаустрофобией величия русского православия. Ребенком я машинально проборматывал перед сном молитву Иисусу — не помню уже, установилась ли эта привычка, к наступлению юности мною заброшенная, стараниями моей матери или одной из наших гувернанток. На стене моей комнаты все еще висела икона сурового, изможденного святого, которому я, впрочем, внимания почти не уделял — разве только думал иногда, что ему не помешало бы показаться врачу.
Однако стать свидетелем того, как prima ballerina assoluta [30] неподвижно замирает в полном смирении перед чем-то, что выше ее, означало понять: существует некто, некое «я», еще более реальное, чем вот эта женщина, повергавшая нас, стоявших на галерке Мариинского театра, в благоговейный восторг. Эти минуты запечатлелись в моей душе, став откровением, которое невозможно описать простыми словами и которому предстояло в должное время изменить всю мою жизнь.
30
Абсолютная прима-балерина (um.).
Наконец она поднималась с колен, и тайный эскорт балерины ретировался в тень собора, чтобы не потревожить ее, проходившую мимо. Когда же она выступала в наружный холод, мы, вновь сбившись в стайку, почтительно провожали нашу богиню по неспокойному городу до самого ее ярко освещенного особняка на Миллионной улице.
В одну из ночей мы проводили ее до дома и мои товарищи разбежались ловить нужные им трамваи. В одиночестве шагая к своему дому, я заметил приближавшегося ко мне по улице человека. Навстречу мне шел, засунув руки в карманы короткого пальто, разрумянившийся от мороза Олег Данченко. Почти год минул со времени предпринятой мною безумной попытки добиться его благосклонности с помощью бутылки «токайского», да и обстоятельства мои благодаря новым друзьям изменились к лучшему, и все же при этой счастливой встрече сердце мое словно подскочило в груди.
— Ну-ка, ну-ка, — произнес он, остановившись передо мной. — Да никак это Набоков. Забавно. Так и бродишь по улицам, словно в доброе старое время? Лучшего занятия ты для себя подыскать не смог? И в каком же преступлении повинен ты на сей раз?
Смущенный, но, пожалуй, не без приятности, его знакомой повадкой, я с трудом пролепетал какой-то ответ.
А дальше — я и опомниться не успел, как он схватил меня за руку и потянул за угол. Ночь стояла сверхъестественно ясная, холодный свет луны создавал резкие тени. Олег пригвоздил меня к стене, его лицо оказалось в дюйме от моего, я ощутил тминный запашок его жаркого дыхания — не думаю, впрочем, что он был пьян. Я благодарно впивал этот запах. В жизни мне часто случалось испытывать страх, однако в тот раз я не боялся ничего.
— Ты все еще хочешь того, чего хотел от меня? — прошептал он. — Ответь, потому что я отлично знаю, чего ты хотел. Я не дурак, Набоков. Ты всегда имел на меня кое-какие планы.
Протестовать, честно говоря, было бессмысленно. В этом проулке, ведшем к одному из замерзших каналов города, мы оказались одни. Сквер за ним пустовал. Ни одно окно на нас не смотрело. Схватив меня за запястье, Олег потянул мою руку к пуговицам своих штанов. От такой прямоты у меня перехватило дыхание.
Я уткнулся лбом в его плечо.