Недоподлинная жизнь Сергея Набокова
Шрифт:
Он говорил со мной так, точно никаких молодчиков в кафе не было, — и даже когда один из них угрожающе потряс у его уха жестянкой, внимания на них не обратил. В кафе наступила полная тишина; все смотрели на нас. Я не решался взглянуть на молодчиков, которые нависали над нами, — взгляд мой был прикован к безразличному лицу моего брата, продолжавшего говорить совершенно нормальным и потому особенно пугающим тоном.
— Как это скучно — рассуждать только о погоде и ни о чем больше, ты не находишь? Мне рассказали однажды о человеке, который трижды в день заносил в записную книжку температуру воздуха и атмосферное давление. Никаких записей о своей
По моей груди и бокам тек пот. Молодчик, державший жестянку, фыркнул и резко опустил руку.
— Патриотов везде хватает, — сказал он. — Чего мы торчим в этой дыре?
И разочарованная в своих ожиданиях троица, напоследок смерив нас злобными взглядами, вперевалку потопала к выходу на улицу. Как только она скрылась из глаз, сидевшие в кафе зааплодировали.
Володя вытянул из кармана сигарету, раскурил ее и выпустил изо рта удовлетворенный клуб дыма.
— По-твоему, это было разумно? — спросил я.
— Нисколько. На самом деле более чем безрассудно. Однако я этих типов знаю. Трусы, которых ничего не стоит напугать.
— Собери в одном месте побольше трусов, — сказал я, — и ты получишь толпу, а на что способна толпа, мы с тобой хорошо знаем. На твоем месте я был бы поосторожнее.
Володя молча достал из другого кармана медный кастет, переживший, как это ни удивительно, все годы его странствий.
— Не уверен, что эта штука позволит тебе справиться с целой бандой громил. Рано или поздно тебя могут изувечить, Володя.
— Вот и Вера так говорит. И потому она носит в сумочке пистолет.
— Правда?
По Парижу бродил слух, который я всегда считал в высшей степени маловероятным, что Вера получила мужа, приставив к груди моего брата пистолет и заявив: «Или ты женишься на мне, или я тебя убью!» Теперь моя уверенность в неосновательности этой сплетни несколько поколебалась.
— Очень симпатичный «браунинг тысяча девятьсот». Она называет его «мой дружок». Штучка весьма действенная.
— Это же безумие, — сказал я. — Вам следует покинуть Берлин.
— Да говорю же я тебе — не хочет она уезжать. Она бесстрашна. А я рохля. Что тут поделаешь?
Видеть моего брата оказавшимся под женским каблуком мне еще не доводилось. Разумеется, большинства его подруг я просто-напросто не знал — за ослепительным исключением Светланы Зиверт, — однако мне всегда представлялось, что они были его послушными обожательницами, а Володя с большим удовольствием принимал их обожание. Теперь же я столкнулся с намеком на нечто противоположное.
О Вере Набоковой, урожденной Слоним, чего только не болтали. Не она ли и стала причиной откровенной «нерусскости» произведений Сирина? Не она ли намеренно отлучила его от собратьев-изгнанников? А может, она и вовсе большевицкая шпионка? Сам я представлял себе Веру подобием благоразумной молодой жены из «Защиты Лужина», бездумно мешающей работе странного шахматного гения мужа, стараясь вывести его из сумрака бесценного внутреннего одиночества на солнечный свет «нормальной» жизни. Мне воображалось, что, создавая портрет такой жены, Володя противился попыткам Веры превратить его из затворника в человека более светского. Возможно, я был не прав. Но так или иначе, я с нетерпением — хоть и не без опаски — ожидал знакомства с нею.
— Домой она вернется поздно, — сказал Володя, когда мы шли к их дому. — А утром ей придется уйти черт знает в какой ранний час. Человек она отнюдь не утренний. До полудня — сама не своя. На наше счастье, завтра у нее выходной. Будем развлекаться.
Тем временем, приближаясь к дому, мой брат развлекался по-своему. К явному испугу прохожих, он демонстративно заходил в каждый помеченный желтой «Звездой Давида» магазинчик. Покупать ничего не покупал, просто разглядывал выставленные на продажу товары и уже одним этим бросался в глаза: нееврей, публично пренебрегающий официальным бойкотом. Почему он так поступает, я понимал, но вот уже второй раз за каких-то полчаса брат заставил меня понервничать — и сильно.
Они с Верой жили в двух больших комнатах, которые снимали в доме на Несторштрассе, неподалеку от того места, где жили в Берлине наши родители. Квартирной хозяйкой их была добродушная Анна Фейгина, немедленно принесшая нам самовар [147] .
Вера, как и предсказал Володя, домой вернулась поздно. За несколько часов до этого брат удалился в другую их комнату, сказав мне, что его поджидает там одно норовистое предложение, и предоставив меня самому себе. Осматривая содержимое Володиного книжного шкафа, я обнаружил среди «обычных подозреваемых» странность, вкусам моего брата нимало не отвечавшую: полное собрание сочинений Николая Чернышевского. Поскольку заняться мне было нечем, я углубился в популярный некогда роман стародавнего реформатора — в «Что делать?», — однако добронамеренные назидания его мне вскоре прискучили. Я начал уже подумывать, не перебраться ли мне на ночь в какой-нибудь пансион, когда дверь отворилась и в комнату вошла миниатюрная, поразительно красивая женщина. Она сняла берет, встряхнула густыми, вьющимися, рано начавшими седеть волосами и сказала, нисколько, по-видимому, не удивленная моим присутствием:
147
Анна Фейгина была двоюродной сестрой Веры.
— Вас он, разумеется, бросил.
— Разумеется, — ответил я. — Это же мой брат. Чего еще мог я ждать от него?
— При его занятости, ждать от него слишком многого не приходится. Меня он предупредил, что с вами, возможно, придется повозиться.
Я не сильно, но удивился.
— Да нет, — сказал я, — хлопот я вам не доставлю. Я вот сидел здесь, читал. И, честное слово, был этим доволен.
— Ну да уж, — сказала она. — Вы же Чернышевского читали. То еще удовольствие.
Я засмеялся:
— Ну, по правде сказать…
— Вот и я о том же. Давайте обойдемся без церемоний. Я — Вера, как вы наверняка уже догадались. — Она сжала мою ладонь, коротко тряхнула ее. — Добро пожаловать в Берлин. Надеюсь, вам не придется задержаться в этом паршивом городе на время, большее абсолютно необходимого.
— Я не собираюсь снова селиться в нем, если вы об этом.
— Рада слышать.
Володя просунул голову в дверь.
— А, счастье мое, они наконец-то соизволили отпустить тебя. Заранее никак не угадаешь, — сказал он мне. — Я провожаю ее утром, не зная, позволят ли ей вернуться засветло. И все же она каждый вечер каким-то образом убеждает их дать ей свободу.