Недоподлинная жизнь Сергея Набокова
Шрифт:
Время от времени я получал от Володи — или от Веры? — сердечное письмо.
Зато В. Сирин регулярно поставлял мне очередной обзор его несравненно богатого внутреннего мира. В 1935 году появилось «Приглашение на казнь», роман, похожий на безумный сон, мучительный, смешной, нежный и потусторонний. В то время я не знал, конечно, что попаду со временем в положение приговоренного к казни человека, гадающего, стоит ли ему начинать писать что-либо, не ведая, сколько времени у него осталось.
С Володей я снова увиделся лишь в 1937-м. Я приехал тогда в Париж и, зайдя однажды под вечер в «Le S'elect», с изумлением обнаружил у дальней стены кафе моего брата, игравшего
От прикосновения моего он слегка поежился (что я мог бы и предвидеть), оглянулся — и несколько долгих секунд мне казалось, что он не понимает, кто я такой, — а затем воскликнул:
— О, Сережа, страшно рад тебя видеть! Что заставило тебя спуститься с альпийских высот?
Я ответил, по обыкновению заикаясь, что имею не меньше оснований поинтересоваться причиной, приведшей его сюда из Берлина. Приехал ли он на чтения? И я их уже пропустил? Объявлений о них я не видел.
— Нет-нет, — сказал он. — Я уж два месяца как здесь. С Берлином покончено.
— Прекрасная новость, очень рад за тебя и Веру.
— Вера, увы, осталась в Берлине. И сын наш тоже.
— Как же так?
— Она не хочет бросать работу. Боится, что в Париже места ей не найти.
— И правильно боится, — мрачно сказал, не оторвав взгляда от шахматной доски, Алданов. — Работы нынче нет нигде. А если и есть, получить разрешение на нее невозможно.
Володя его словно и не услышал.
— Не понимаю я ее упрямства. Что до меня, мне отчаянно захотелось убраться оттуда. Не знаю, слышал ли ты эту новость, — навряд ли, поскольку происходящее в Германии тебя ни в малой мере не касается, — но есть там такая гиена, Бискупский, и его недавно назначили начальником Управления по делам эмигрантов. И это еще не самое худшее. Держись. В свои заместители он выбрал не кого иного, как Таборицкого. Таборицкого! Заводного убийцу, жалкую пародию на человека. Мать это просто взбесило, и я хорошо ее понимаю. Ему следовало бы гнить в тюрьме до скончания дней. А теперь он распоряжается нашими жизнями. И уже отдал приказ о немедленной регистрации всех проживающих в Рейхе русских. Говорят также, что ему велено набрать команду, которая будет делать переводы и проводить допросы в случае войны с Советским Союзом. Нелепость. Абсурд. И непереносимый.
Для человека, гордившегося тем, что он никаких газет не читает, брат показался мне архиинформированным — куда в большей мере, сказать по правде, чем я, даже и не слышавший новости, касавшейся одного из убийц нашего отца.
— Никакой войны с Советским Союзом не будет, — сказал Алданов. — Я вас уверяю. Гитлер глуп, но не настолько.
Он указал пальцем на шахматную доску:
— Боюсь, мне остается только признать мое поражение и покинуть вас, давно не видевшихся братьев. У вас наверняка найдется о чем поговорить.
Я всегда считал Алданова человеком редкостной доброты: Володя недавно опубликовал разгромную рецензию на его последний роман, но, по-видимому, Алданов простил ему это предательство.
— А ты хорошо выглядишь, — с необычной для него заботливостью сказал Володя. — По-моему, пополнел немного. Похоже, жизнь обходится с тобой по-доброму.
— Именно так. Я осел на одном месте и доволен этим.
Сам Володя выглядел ужасно. Изношенный до нитки пиджак с продранными обшлагами, дышащие на ладан туфли. Он тоже заметил разделивший
— И одет, как я вижу, с иголочки.
— Извиняться за это не стану, — сказал я.
— Ты не понял. Я и не прошу тебя извиняться. Ты все такой же обидчивый, да? Но я не набиваюсь на ссору с тобой. Хотя бы потому, что собираюсь попросить тебя о помощи. Вера получит разрешение на работу во Франции, только если за нее кто-то поручится. Пакостные чинуши относятся к нам, как к преступникам, — мерзость, но тут ничего поделать нельзя. Я, помнится, знакомился кое с кем из твоих друзей. Может быть, у кого-то из них есть связи в лабиринтах бюрократии? Вера не приедет, пока у нее не будет твердых гарантий получения работы, но при нынешних обстоятельствах добыть их совершенно невозможно. Я вожу компанию только с русскими, а от них в таком деле толку нет никакого, потому что с точки зрения государства все мы практически не существуем.
От олимпийской уверенности в себе, которую привычно источал Володя, не осталось и следа. Когда он сворачивал сигарету, я заметил, что у него дрожат руки.
— Кокто и Деборд, — сказал я, вспомнив нашу давнюю встречу в «Мишо». — Последний, скорее всего, ничем помочь не сможет, а вот первый — не исключено. Одно из его хобби — знать каждого, кто хоть что-то собой представляет. Буду счастлив попробовать сделать все, что в моих силах.
Володя поднял на меня полный надежды взгляд, и я только тогда заметил под его глазами темные круги, придававшие ему сходство с дядей Рукой.
— Я буду страшно благодарен тебе, Сережа, что бы ты ни сделал. Страшно, страшно благодарен.
Все выглядело так, точно Судьба по какому-то непостижимому капризу решила на время поменять нас местами, посмотреть, что произойдет, если принц получит роль нищего, и наоборот. Хотя кого из нас она считала принцем — не знаю.
Я телеграфировал Герману, что задерживаюсь в Париже на неопределенный срок: брат нуждается в моей помощи. А затем приступил к поискам Кокто.
Печальная истина состояла в том, что после нескольких лет близости — или, во всяком случае, очаровательной видимости ее — мы почти раззнакомились. С Дебордом он разошелся, вполне учтиво, и, как мне сказали, жил теперь с американским негром, боксером по имени «Панама» Ол Браун, чью европейскую карьеру пытался устроить, — но, увы, не с тем же успехом, с каким управлял когда-то ночным клубом.
Чтобы напасть на след моего старого друга, потребовалось несколько дней: обычных его кафе он теперь избегал. Прежние друзья Кокто уверяли меня, что он обратился в параноика, — все считали, что ему самое время снова полечиться от опиумной зависимости. Я послал Кокто записку на новый его адрес, ответа мне пришлось ожидать почти две недели.
Тем временем положение Володи становилось все более отчаянным, он заболел псориазом, да еще и в острой форме, — на нервной почве, сказал ему врач, к которому он обратился.
— Я начинаю сходить с ума, — признался он. — Среди ночи мне приходит в голову мысль, что, если бы у меня был Верин пистолет, я приставил бы его к виску и нажал на курок.
— Ну, значит, и слава Богу, что у тебя его нет, — ответил я. — Пожалуй, ей все же лучше не приезжать сюда, — по крайней мере до того, как ты поправишься.
— Нет, она должна приехать как можно скорее. Помимо прочего, я соскучился по Митючке. Тебе не случилось стать отцом, ты не знаешь безумной нежности, адской тревоги, которая охватывает мужчину, когда он думает о такой беспомощной, чудом сотворенной жизни, о смешении длинного шлейфа одной крови со шлейфом другой. Впрочем, твое предрасположение наверняка заставляет тебя сокрушаться о многом. Как это, должно быть, нелепо — ощущать себя настолько не приспособленным к миру, в который ты попал.