Недотрога в моей постели
Шрифт:
Почему людям постоянно хочется как-то влиять на других? На меня особенно. Болтаюсь, как перекати-поле, по воле неугомонного ветра. Давно пообещала себе не поддаваться ни на чьи уговоры, прислушиваться лишь к своим желаниям, не быть безвольной. Я и только я буду решать.
— Нет, Тони, — твердо заявила я. — Я и сцена — это разные вселенные. Чем плохи модели? Ты можешь пригласить любую.
— Тем, что я создал это платье для тебя, миа кара (моя дорогая — прим. автора)! — воскликнул неугомонный и очень упрямый итальянец. — Сегодня меня
— И что же в нем не так? — без особого энтузиазма спросила я об очередной переделке самого важного платья показа.
В конце концов, как вообще можно улучшить совершенство? За такое платье любая невеста просто убила бы. При всем моем равнодушии к высокой моде, я могла оценить несомненный талант мастера.
— Покажу в самолете, пусть будет сюрприз для тебя, — ушел в загадочность Тони и вскоре отключился, а я же поехала домой собирать чемоданы.
Да, я решила, что их будет много. Не пара вещей, а почти все. Не для недели пребывания на родине, а чтобы остаться там навсегда.
Вернусь ли я в консерваторию, пока не знала, но скрипку бережно уложила первой, достав из пыльного угла, где она всё это время томилась, брошенная нерадивой хозяйкой.
Инструмент не должен застаиваться, а мой молчал много месяцев, исполнив лебединую песню на той сцене… В тот ужасный вечер.
Память — странная штука. Она играет с нами. Что-то по своей воле прячет, что-то вытаскивает на первый план. Я не помнила, что исполняла, смутно, в общих чертах… Руки действовали сами по себе, а меня переполняли взрывные чувства, плюс действие наркотика…
Но я не могла выкинуть из головы горящие презрением глаза Максима Суворова, не могла забыть, как упала на пол в его кабинете и униженно выслушивала оскорбления от человека, в которого была влюблена.
Как я вмиг прозрела и поняла, зачем он устроил подлый спектакль и сыграл в нем главную роль.
Никакие его слова и действия после не смогли стереть клеймо жуткого позора, чувство беспомощности, несправедливости и загнанности в угол, страха, ненависти…
Прошло больше года. Чувства поутихли и притупились. Время лечит, как бы банально ни звучало. Невозможно каждый день фонтанировать эмоциями и страдать. Пришло некое успокоение, разум не без помощи психолога разложил по полочкам противоречивые чувства. Проснулся интерес к жизни человека, которого я видела последний раз на волосок от гибели.
До сих пор считаю, что никто не заслуживает быть почти сожженным, да еще и с согласия собственного отца. Прошло несколько месяцев, прежде чем я смогла затронуть эту опасную тему в разговорах с мамой и отчимом. Но встретила глухую оборону.
Эти двое купались в своей любви, как юные Ромео и Джульетта, наслаждались жизнью и, казалось, не вспоминали о прошлом, намертво запечатав его и выбросив за ненадобностью.
Подобное спокойствие было мне неведомо, поэтому мучилась
Наверное, так срывается алкоголик, жадно выпивая первую рюмку после вынужденного ограничения в спиртном.
Он перестал пить, но внутри живет жажда. Знает, что пить алкоголь — вредно для здоровья, знает, что он нарушил данное себе обещание, но как же сладостен тот самый миг, когда поддаешься искушению и впервые за долгое время получаешь желанную дозу…
Я рассматривала фотографии с маниакальным упорством отыскать что-то в лице Максима, говорящее о том, что его изменили наши общие события. Пока не догадалась, что не вижу новых фотографий.
Да и откуда бы им взяться, если Суворов провалялся в больницах общей сложностью полгода. От сочувствия сжималось сердце, и бесполезно было напоминать себе, что другая бы злорадствовала, что он расплатился по всем счетам, что ему за меня отомстили.
Ну а мне-то что с того, что он страдал физически? Мне от этого не становилось легче. Наоборот, во мне росло сострадание. Жутко хотелось узнать подробности: как он пострадал, сильно ли, не изувечен ли навсегда, ходит ли, видит ли, говорит ли…
Заботятся ли о нем и кто… Пусть уж живет своей мажористой жизнью, развлекается, спит с моделями и прочими красотками, лишь бы не лежал в постели парализованным обожженным инвалидом.
Он и жил — как мне потом удалось выяснить — только затворником, отказавшись от развлечений, прекратив всю свою деятельность, связанную с клубами, модельными агентствами и прочими ходящими по краю закона заведениями, занялся благотворительностью, помощью ожоговым больным.
Не давал интервью, не позволял влезать в его жизнь. Ни одного нового фото, ни одной мало-мальски достоверной информации. Ничего.
Невозможность что-то выяснить о Максиме удручала больше, чем следовало. Этот непомерный интерес нужно было задушить на корню. И я старалась. Очень.
Пока не замаячило на горизонте скорое возвращение домой. И праздник в кругу семьи на даче Суворовых, где сын и отец могли бы наконец примириться. Ведь могли же? Сколько можно находиться в ссоре?..
И вот уже под брюхом громадной белой махины проносятся родные поля и леса. Четкие очертания строгой Европы сменились размазанной картинкой родины, бескрайней России, виднеющейся сквозь ватные обрывки облаков.
Но вместо того, чтобы любоваться видом за иллюминатором, я во все глаза смотрела в эскизы, порхающие передо мной, словно крылья бабочки, в руках неугомонного кутюрье.
Очередной привет из прошлого заставил оцепенеть. Обещанный сюрприз от Тони превратил меня в отупевшую статую, неспособную шевельнуть рукой и вымолвить хоть одно слово. Даже выдавить улыбку не смогла. Совершенное платье на глазах превратилось в кошмар — мановением руки Тони, а вернее, касанием пальца тачпада на планшете, оно превратилось из белоснежного в угольно-черное.