Шрифт:
Copyright
Все права защищены законом.
Автор не дает разрешение на воспроизведение и копирование этой книги в любой форме и любыми средствами (электронными и механическими, включая фотокопирование, магнитную запись или иные средства копирования и сохранения информации) для целей, связанных с извлечением прибыли.
В случае цитирования отдельных фрагментов или всего текста обязательно указывается авторство и проставляются все необходимые обозначения.
Все совпадения случайны. Главная цель истории – найти добро в своей душе.
Глава
«Не вышел ебалом, стал неформалом». Эту фразочку Солёного я буду помнить, кажется, всю жизнь.
Как нас только не называли: говнари, патлатые, волосатые, гривастые, чумные, хайрастые. Но мы всегда были нефорами: молодыми бунтарями, которые котировали метал и смотрели на остальных, как на говно. Конечно, нефор нефору рознь. Я часто видел других нефоров, бздливых и напуганных. Они толпой шугались одного пьяного гопника, а получив пизды, плакались друг дружке. Мы были другими, потому что родились и почти всю юность провели на Окурке – районе, куда и днем-то не каждый решался зайти.
Окурок – знаковое место нашего города. Есть еще Речка, но там поспокойнее – алкаши и «химики» со своими выродками, а пизды получить можно только ночью и изредка днем. Окурок – это филиал Ада, как его называли местные, которые ни чужих, ни своих не щадили.
Рязанский проезд, главная улица Окурка, выделялась вечно грязным и заплеванным парком. Справа от проспекта шли серые «хрущевки», под окнами которых можно было найти не только непременные бычки и пустые бутылки, но и шприцы, пакеты с засохшим клеем, арматурины с прилипшими к ржавчине волосами какого-нибудь бедолаги и прочий мусор. Слева располагалась ржавая, оставшаяся еще с советских времен, полуразрушенная промзона, где пиздюки вроде нас любили лазить, каждую минуту рискуя сломать себе шею. Промку закрыли, когда на одного из пацанов упала бетонная плита и размазала его в считанные секунды. Но кого это остановило? Спустя сутки в заборе проделали новую дыру, и заброшенные помещения снова заняли наркоманы, бомжи, гопота и пиздюки, которых кончина их ровесника ни капли не напугала. Лишь его мать выцветшим призраком нет-нет да и бродила по потрескавшемуся асфальту, выкрикивая имя сына. За промкой тянулся вдаль частный сектор, облюбованный цыганами, наркоманами и престарелыми пенсионерами, доживающими свой век в Окурке.
Я жил в третьем доме, чьи окна выходили на грязный парк. Порой, когда я не мог уснуть и торчал на балконе с сигаретой, то часто слышал, как в парке кого-то избивают. Иной раз слышал женские крики, которые обрывались на высокой ноте, после которой всегда следовал шакалий мужской смех.
Жил я с родителями в стандартной хрущевской однушке на тридцать квадратов. С лакированным сервантом, в котором стояла мамина гордость – фарфоровый сервиз и деревянная фигурка попа с секретом. Если вытащить божью коровку, которая сидела на мантии, и потянуть попа за голову, то наружу, из-под мантии, вылезал здоровенный хуй с приклеенным к нему куском искусственной шерсти. Других фигурок с секретом в серванте не было.
В остальном наша квартирка не отличалась ничем от других квартир Окурка. Разве что почище была. Раскладной диван, на котором спали родители. Раскладушка у бокового окна, где спал я. Письменный стол и книжные полки над ним. Кладовка, заваленная разной дрянью, которую выбросить жалко, но она один хуй никому не нужна. Кухня тоже была аскетичной. Стол, три табуретки, пенал над головами и двухкомфорочная газовая плита с раковиной-мойкой в углу. Даже сейчас, стоит закрыть глаза, как передо мной возникает наша квартира. На кухне мамка
Я жил на районе со своими друзьями: Солёным, Жабой, Иркой и Лаки. Вот только с детства знал двоих.
Кирилл Комаров, он же Солёный, был моим другом детства и жил в Блевотне – частном секторе дальше по проезду. Жил в покосившейся халупе вместе с мамкой и полупарализованной бабкой, которая иногда доводила Кира до белого каления своими выходками. Кир, пусть и крепко сложенный, обладал настолько страшной рожей, что даже бывалая гопота порой ужасалась, когда натыкалась на него, возвращающегося с гулянок, в ночи. Голова его была вытянутой, глаза маленькими и близко посаженными к носу, а нос слишком мясистым, чтобы считаться красивым. Тем не менее, девки на Кира липли как мухи на повидло. Он умудрился трахнуть всех одноклассниц, побрезговав только зубрилой Егоровой и толстой прыщавой Пиленко, от которой вечно воняло старыми носками и подгоревшей кашей.
– Мамка говорит, что я в батю пошел, – криво усмехнулся Кир, когда я спросил его о причинах такой популярности у девок. – Тот был тем еще уебищем лесным, а бабы по нему кипятком ссались.
Погоняло Солёный он получил после выпускного. Мы тогда курили за углом ресторана и случайно подслушали разговор Ольки Перетяго. Она в красках рассказывала своей подружке Пиленко о том, как Кир трахнул её буквально час назад в туалете ресторана.
– Чо, чо, – фыркнула Олька. – Толстенький такой, нормальный. Но солёный, пиздец.
– Солёный? – даже не видя Пиленко, можно было понять, как скривилось её прыщавое ебало.
– Ага. Очень солёный, – рассмеялась Олька и отхлебнула порядочно вина из полупустой бутылки. С того момента Кира иначе как Солёным не называли. Да он и сам привык настолько, что в момент знакомства с кем-нибудь представлялся именно Солёным, а не Кириллом. Киром звали его только близкие друзья.
Кир с детства был жестким и даже жестоким. Но это не удивительно. Если живешь в Блевотне, то по-другому не получится. В восьмом классе он отхуярил детей своих соседей кочергой за то, что те пиздили яблоки с его участка. А в девятом отпиздил целую семью, жившую справа по соседству.
Семья та была каноничной и для Блевотни, и для Окурка. Алкаш-отец, алкашка-мать и великовозрастный долбоеб-сын, который, напившись, принимался гонять родных по участку поленом, изредка выбегая на улицу без трусов. В одну из таких попоек они помешали спать Киру, который приходил в себя после тяжкой тусы. Я тогда остался у него на ночь и проснулся от диких криков с улицы. Не найдя своего друга на соседней кровати, я выскочил на улицу в чем был и увидел, как Кир хуярит кочергой долбоеба-сына, одна рука которого повисла плетью, а второй он пытается прикрыть разбитую голову. Неподалеку в кустах валялся отец семейства, над которым, завывая и раскачиваясь, тряслась мать.
– Заебали! Заебали! Заебали! – повторял Кир после каждого удара по долбоебу-сыну. Тот не отвечал. Лишь мычал что-то невразумительное. Это потом мы узнали, что взбешенный Кир сломал соседу помимо руки еще и челюсть.
– Игоря убили! – орала мать, пытаясь растормошить валяющегося в отключке мужа. Судя по запаху, он еще и обосрался. Она заткнулась, когда Кир, устав лупцевать долбоеба-сына, повернулся к ней и заорал в ответ:
– Ща тебя, нахуй, убью, если не заткнешься!
На удивление, баба угрозу поняла и, продолжая завывать, спряталась в кусты. Я еле успокоил бешеного Кира и увел его домой. А утром по его душу пришел участковый с двумя ментами и собакой.