Негасимое пламя
Шрифт:
Прямо перед ним висел в воздухе чёрный дым, как от давно не чищенного очага. Яр отступил на шаг – дым потянулся за ним; из тёмных клочьев выглянуло знакомое лицо. Его собственное. Упрямо сжатые губы, встрёпанные вихры, смугловатая кожа – только глаза белые, пустые. Неживые. Пройда попятился, для верности прижал ко рту ладонь, чтоб не проронить ненароком смертоносного слова. Покуда молчит – ещё не совсем пропал…
– Почто… пришёл? – спросил неживой его голосом.
Безглазый двойник шагнул ближе, вытянул длинную руку, сгрёб Яра за ворот рубашки. Пополз по коже мертвенный холод. Пройда что было сил толкнул
– Мита-а-ар! – крикнул Яр, надрывая голос. – Беги-и-и!
Неживой тотчас обернулся, уставился сквозь листву прямиком туда, где остался Митар. Вот-вот кинется! Сцепив зубы, Яр ухватил двойника за грудки; теперь не опрокинуть пытался, а удержать. Росту в них было поровну, силы у Пройды – меньше. Неживой встрепенулся, тряхнул Яра, как тряпичную куклу. Прямо так, не выпуская добычу, шагнул к ограде. Что ему мальчишка пяти лет от роду, всё равно, когда вдруг захочет, мигом Митара догонит…
– Стой ты, подлый! Не тронь его!
Яр что было сил рванул рубашку на груди двойника. Ладоням стало горячо, как от свежей ссадины; на сером льне загорелись алые пятна. Неживой вдруг взвыл, крепче сомкнул когтистые пальцы. То ли двойник развеялся чёрным дымом, то ли в глазах потемнело; блеснул на миг яркий солнечный свет – и тут же погас. Где-то невдалеке заверещал Митар. Холодно стало, как в поле посредь зимы; вмиг выстыл в груди воздух, замёрз в горле льдом, мешая дышать. Яр отчаянно дёрнулся – дотянуться до неживого, хоть чуть-чуть досадить напоследок. Не сумел. Стегнула по глазам колючая темнота, силы в руках совсем не осталось. Неживой зарычал над самым ухом, обжёг кожу мёрзлым дыханием.
А потом вдруг ничего не стало.
III. Поделом
– А я тебе, Мара, когда ещё говорила – не жилец…
Двойник скалит острые зубы, тянет длинные дымные руки – нет, не к нему, к сжавшемуся у коряги Митару. Как ни колоти по твёрдой прямой спине, как ни тяни за коротенькую чёрную косичку – всё впустую, будто и не замечает вовсе. А другу и невдомёк, что надо бежать; сидит, сбившись в комок, скулит жалобно, глядит мимо. Раз – и упал замертво, а неживой стоит над ним, кривит злобно Яровы губы. Грудь будто ледяным копьём пробили насквозь – до того больно глядеть, а не глядеть не выходит…
– Будет тебе, бабонька. Рано ещё…
Светлокосая девчонка ногой в нарядном башмачке ступает за холодную черту и падает мёртвая. Он ей так велел. Он виноват…
– Плохо дело. Неси-ка, хорошая, из бани горячих каменьев да печь разожги пожарче…
Девчонка сидит на пеньке, прячет в ладонях зарёванное лицо. Он, спотыкаясь о коряги, несётся к ней, кричит, чтоб ни за что не ходила к краю мира. Она поднимает голову, улыбается пустыми глазами. Заговорил, дурак… Первый заговорил…
Звонко, протяжно заголосил петух. Кто-то тронул Яру лоб горячими пальцами, коснулся шеи – искал, бьётся ли жилка под влажной кожей. Жарко. До чего жарко, как в бане, как в поле в ясный день…
– Полночь. Теперь уж легче станет.
Голос незнакомый. Низкий, звучный, неторопливый. И тут же – материн, тихий и тревожный:
– Так ведь сколько уж прошло, мудрый…
– То ничего. Выдержит. Ежли до сих пор дотянул, так теперь до старости доживёт.
Ох и всыплет отец… Под замок посадит, до будущего лета велит яблок медовых не давать. Ещё и, небось, Митарова мамка пристаралась… А вдруг Митар и не жив вовсе? Яр вздрогнул, будто его ударил кто, раскрыл глаза – как сумел, широко. Темно вокруг, только алый свет от печного огня пляшет по горнице. Тени от вырезанных из дерева богов – как живые, сердито смотрят со стен пламенными глазами. Старик-волхв склонил к плечу седую голову, усмехнулся в усы.
– Погляди-ка, бабонька, верно ли говорю?
Мать ахнула, склонилась над Яром, бережно отвела с его лба вымокшие от испарины волосы. Может такое быть, чтобы она плакала? Пахнущие молоком руки поправили одеяла, под самый подбородок подоткнули пушистый белый мех. Яр увернулся, попробовал подняться и рухнул обратно на подушки; в глазах на миг опять потемнело.
– Ты, малец, полегче. Слабый ещё, – строго сказал волхв.
– Ми… Митар, – шёпотом выговорил Пройда. Губы спеклись от жара, едва шевелились. – Где?
– Спит, почитай, – старик внимательно прищурил светлые глаза. – Он-то живёхонек-здоровёхонек.
Слава богам! Митар – живой, а отец пусть выпорет, и впрямь заслужил. Мать всё гладила его по волосам, шёпотом звала по имени, будто аукала. Совестно было смотреть на неё, такую. Волхв тяжело поднялся, расправил богато вышитую рубаху, взялся за прислонённый к стене посох; должно, наскучило ему тут сидеть.
– Ты бы, бабонька, поспала хоть до рассвету, – сказал он на прощание.
– Благодарствую, мудрый, – тихо сказала мать. Глаза у неё блестели. – Чем отплатить тебе? Хочешь – серебра дадим, али мёда, али тканого полотна…
– Мне плату за помощь брать не можно, – волхв покачал головой и усмехнулся. – Бывай, хозяюшка. С утра, может, свидимся.
Сказал так – и исчез, как не было. Мать вздрогнула, вздохнула, сотворила обережный знак.
– Каково тебе, хороший? – жалостно спросила она, гладя медвежий мех на Пройдином плече. – Хочешь ли чего?
– Пить, – шёпотом ответил Яр. – Жарко…
– Так волхв повелел. Терпеть надо.
Она встала, набрала в плошку воды, прошептала короткую молитву. Села рядом на лавку, помогла ему приподняться на подушках, прижала к пересохшим губам гладкий край плошки. Яр жадно глотнул тёплой водицы. Мать с ним носится, как будто нету за ним никакой вины. А она ведь есть… Тяжкая, как камень, чёрная, как печная зола. Нипочём нельзя волхву рассказывать. Пусть хоть ножом режет – нельзя, и всё тут! А старик, как назло, с утра прийти грозился; надо спрятаться так, чтобы не нашли, и тихо сидеть, покуда он вовсе из Заречья не уйдёт…
Мать отставила в сторону опустевшую плошку, прижала Яра к себе, как маленького. Он бы и вывернулся, когда б хватило сил. Братья увидят – на смех поднимут… А они и так поднимут, как узнают, что его поймали. И что б ему было не лезть за межу? Вернулись бы в деревню, рассказали всем, каково там, у края мира – даже большие уж не смели бы над ними потешаться! Теперь-то всё Заречье прознает, что Пройда попался. И правду не скажешь – перед волхвом боязно…
Он опустил тяжёлые веки и сам не заметил, как заснул под тихий треск пламени.