Неистовая ночь
Шрифт:
Машка помолчал, глядя на Фанни, разминающую в тонких пальцах сигарету, и заговорил густым, тяжким жуемотом:
"Однажды утром проснулся Густав, а у него на кровати сидела Фанни..."
"Кончай стебаться", - скривилась Фанни.
"Ладно, - кивнул Машка.
– Тогда пусть будет так: однажды утром проснулся Шина, а у него в тот момент сидела Фанни..."
"Мне этот вариант больше нравится", - заметил Шина.
"Шина думает, что это сон, закрывает глаза и отворачивается к стене. "Что ты ко мне тухесом повернулся?" - обижается Фанни. "Ладно, -
"А по-моему, - предложил Малина, - лучше всего будет так: однажды утром проснулся Броневицкий, а у него в гостях сидел Густав..."
"Правильно!
– подхватила Фанни.
– А дальше так: Густав с видом маши-растеряши шарится под одеялом ("Где тут маленький? Маленький мой красный броненосец?") и наконец с торжествующим видом извлекает мрачный Броневицкий огнетушитель..."
"Сосредоточенный массаж архитектурных излишеств", - продолжил Шина.
"Буги-вуги с бравурным тремоло", - сказал Малина.
"Стремительный домкрат!" - воскликнула Фанни, заливаясь смехом и хлопая в ладоши.
"В конце концов, - опять же загнусавил Машка, - оба шарятся в поисках трусов..."
"Куда это запчасти разбежались?" - пропищала Фанни.
"...И далее Броневицкий воняет, что я, мол, как Фридрих Энгельс, и трезвый, и навеселе, в любой, мол, позе я сохраняю трудоспособность, и я являюсь представителем больших, там, я не знаю каких... и вообще, мол, время совершать мне моцион и омывать телеса, и освежаться вежеталем, и что, спасибо, мол, за коллективное мероприятие, но..."
"Вот какую жуемотину поднес Броневицкий приятелю", - резюмировал Шина.
"Птички дерутся", - сказал Малина.
Птички голуби дрались за огрызок Машкиного сухаря. Чик-чирик да прыг, да хлоп, три-четыре, прямо в лоб...
"Что ж, - заметила Фанни, - как говорил Булгаков, голуби тоже сволочь порядочная".
"Так вот, - рассказывал Машка, поводя могучими плечами, густо, словно шерстью, облепленными комарами, - о чем этот мой цикл - а дело в том, что всякое литературное произведение, что б там ни говорили на сей счет их авторы, пишется, на самом деле, с целью развлечения. Или читателя, или же самого автора - то есть, автор развлекает сам себя. Ведь, согласитесь, если бы одним не нравилось писать, а другим - читать, то никакой литературы, разумеется, на свете б не было..."
"Бедненький Машенька, - жалела его Фанни, хлопая ладошками по Машкиной спине, - вкусненький Машенька, хавают Машеньку комарики..."
"У него кожа как у слона, - сказал Малина, - ни один супостат не одолеет".
"Как у тираннозавра", - поправил Машка.
"Так вот, - продолжал он.
– То есть, что я хочу сказать? А то, что каждый волен устанавливать свои условия в этой игре, так как правильных систем не только в искусстве, но и вообще ни в чем не бывает, ибо всякая система хороша лишь для определенной категории людей".
"Ну и что?" - сказал Шина.
"А то, что и этот мой цикл - не более, чем игра, которую каждый волен толковать, как ему угодно".
"Ну и что?" - опять сказал Шина.
"А
"Слушайте, - сказал Малина, залезая в штаны, - по-моему, уже дождь начинается. Ей-богу, капает. Эй, девки, вылезайте, едем!"
Близняшки, наконец-то, выбрались на берег, стали, наконец-то, сушиться-вытираться.
"Что ж поделаешь, - вздохнул Машка, поднимаясь.
– Поехали, так поехали".
Поехали. Молча ехали. Что-то уж поскучнели все. Дождь нагнал их уже по дороге. Быстро смеркалось.
Каждый думал о чем-то своем. Вот ведь как - еще один день пролетел, да еще какой день!
– воскресенье. А завтра с утра - эх...
– работа. У кого какая... Фанни служила где-то секретаршей ("секретуткой" - как сказала она). Шина еще утром поведал о себе, что он паталогоанатом, и вызывался помочь женщинам в разделывании курицы. Все смеялись, думая, что он шутит, но Малина подтвердил его слова. Про самого же Малину никто не знал, где он работает и работает ли вообще. Пепсиколки учились с Таней в институте. Ну, а Машка Машка работал ("держитесь, ребята, крепче за свои стулья") в "Крокодиле" ("Ну, да, так тебе и поверили", - отвечали ему. Про Машку-то уж точно знали все, что он нигде не работает). И наконец, противный Новость трудился в каком-то диком месте - то ли он грузил декорации... в общем, выполнял какую-то очень важную функцию в обществе.
Итак, ехали. Смеркалось быстро, но вот уже и огни Калининского проспекта, хонки-тонк "Жигули", кафе "Валдай", магазин "Мелодия", кинотеатр "Октябрь"...
"А хорошо на реке было", - внезапно мечтательно произнес очнувшийся Новиков. Близняшки захихикали.
Новиков откашлялся, помедлил и, под всеобщее молчание, стал читать неожиданно чистым, чуть резонирующим голосом:
Сонет
Еще живые, завтра же - мертвы,
Друг другу снимся мы в краю дисторций,
Где в матовой истоме тает солнце,
И в сумерках трагичны все черты.
Где время обессилело в тиши,
Где воздух дышит, чист, как отраженье
Мгновенья от движенья до движенья,
И мир подобен отклику души.
Лишь в облаках слепая тень дрожит
Звезды, как зов из каменных сугробов,
Лишь одиночество лесного рога
Охотника, заблудшего в глуши.
И зыбкий колокольный перебой
Над хрупкою осенней пустотой.
Новиков замолчал и сидел задумчив и строг, и в широко открытых, скорбных глазах его сияли воспаленные огни надвигающейся электрической ночи.
"Ну и ну, - удивленно покачал головой Малина.
– Еще один поэт трагической судьбы..."
"Кстати, - сообщил Машка, - Новость навел меня на идею для нового рассказа из цикла про тираннозавров. Я напишу рассказ - герой у меня будет такой: руки у него будут - КГБ и КСП, а ноги - хиросима и мокасина. Он у меня станет заниматься каким-нибудь очень смешным делом... или нет, он будет просто сидеть где-нибудь и скрипеть зубами с таким звуком, будто дверью прищемило уши... А потом к нему подойдет какой-нибудь хмырь и спросит: "Что будет, если подбросить в воздух трехлитровую банку с пивом и поймать ее на голову?" - а тот в ответ возьмет и откусит ему голову вместе с банкой..."