«Неистовый Виссарион» без ретуши
Шрифт:
Он разговаривал сам с собой, убеждал себя, что будет писать по совести, но предоставит покупщику души своей марать и править все статьи свои как угодно. Может, он ещё найдёт работу и почестнее, но в Москву уже не вернётся. Что там ждать, кроме голодной смерти и бесчестия? Он уедет в Петербург. И служить он решительно отказывается. Какие выгоды даст ему служба взамен потери свободы и независимости? Ровно никаких, даже средства жить, потому что, прежде всего, нужно выплатить свои долги, а их на нём немало. Мысль, что некий Николай Степанович или Сергей Тимофеевич, может быть, упрекают его за бездействия, ложилась на его душу тяжёлым камнем и давила её.
Но что бы там ни было, а надо же, наконец, как-то подумать о совершенном прекращении всех этих неприятных мыслей. Виссарион выпил
Прости и прощай, Москва! Здравствуй, Петербург… С Москвой соединено много прекрасного в жизни – он был прикован к ней. Но и в Петербурге можно найти жизнь человеческую. Затвориться от людей, быть человеком только наедине с собой и в заочных беседах с московскими друзьями. В остальное время, вне своей комнаты, играть роль искателя фортуны. Отчуждение заставит глубже войти в себя, в самом себе искать замены утраченного.
Мысли барахтались, подобно жабе в молоке.
Собираясь наспех, с собой Виссарион взял две части «Вестника Европы» и перечёл в нём несколько критик Надеждина. И вдруг увидел своего московского друга совсем в другом свете. Он извивался, подобно змее, хитрил, клеветал, местами был просто глупцом и писал так плоско, безвкусно, трактирно-кабацки. И как он раньше не замечал этого? А что он написал о Полтаве… В своей критике он превзошёл самого Сенковского. А его перебранки с «Сыном отечества», его глупые остроты… Он читал и всё больше злился. Читал и не понимал, что могло составить этому человеку авторитет. Потом вдруг поймал себя на мысли, что сердится на него лишь тогда, когда читает его критики, презирает и ненавидит его только тогда, когда окунается в его подлые и недоумные гаерства. А так зла к нему не испытывал и даже порой вспоминал о нём с улыбкой.
Он медленно выходил из щемящего душу уныния, собирался с силами, беспрестанно думал, развивал свои мысли и строил планы. Главное сейчас – выздороветь, избавиться от этого лимфотозного наводнения, топящего душу, притупляющего способности, убивающего восприимчивость. Доселе он жил отрицательно. Вспышки негодования были единственным источником его деятельности. Чтобы заставить себя почувствовать истину и заняться ею, нужно, чтобы какой-нибудь идиот, вроде Сенковского, исказил её.
Виссарион решил отправиться на Кавказ, это должно помочь. Он начал пить горную воду, а от одной уже дороги, диеты и перемены мест чувствовал себя несравненно лучше. Кавказская природа так хороша, что не зря вдохновляла поэтов. Он перечитывал Пушкина, которого прихватил с собой, всего, до последней строчки. «Кавказский пленник» его здесь, на Кавказе, получал новое звучание. Какая верная картина, какая широкая, смелая, размашистая кисть! Пушкин – его современник. Но он жив. А Пушкина нет. И не будет уже никогда. Его тоже не будет когда-то. Но кто – он и кто – Пушкин…
С каждым новым днём Виссарион чувствовал прилив сил, в теле лёгкость, а в душе ясность. Он пил воду, принимал усердно ванны, ходил прогулочным шагом каждый день вёрст по десять, взбирался на горы. Сверху смотрел на ясное небо, на фантастические облака, на дикую и величественную природу Кавказа и радовался, не понимая чему.
Вставал он рано, опережая первые лучи солнца, улыбался и радостно потирал руки в предчувствии свежести нового дня. Много читал, делая заметки на полях книг, и пил козье молоко, которое каждое утро ему подавал улыбчивый юноша-черкес. Однажды он спросил юношу, почему здесь только мужчины и совсем нет черкешенок. Тот улыбнулся белозубой улыбкой, но ответом не удостоил. Черкешенки посторонним мужчинам не показывались, жили, видимо, где-то в ауле. А так хотелось посмотреть в их чёрные очи. Черкесы же, напротив, вызывали в Виссарионе такую же антипатию, как черкешенки симпатию. Казалось, они только и имеют дурную привычку, чтобы захватить в мучительное рабство пленников и нагайками сообщать убедительность их письмам к родственникам для поощрения их к скорейшему выкупу.
Из окна второго этажа каменного дома, где поселился Белинский, отлично просматривался Эльбрус, хотя было до него не меньше вёрст ста пятидесяти.
«Эльбрус огромный, величавый
Белел
Кавказ подпитывал, омывал летними дождями, окунал в кислые и железные ванны, Сабанеевские, Елизаветинские, Николаевские. Кавказ лечил, хотя полностью поправить сильно пошатнувшееся здоровье не мог. Появился вполне здоровый цвет лица, чистый язык и аппетит, которого в Москве не было. Лекарь уверял, что геморрой его ушёл в своё место, призывал оставить сидячую жизнь и больше ходить, ездить верхом и придерживаться диеты.
Второй месяц пребывания на Кавказе уже не приносил Виссариону былого восторга. Кавказская погода, подобно московской, переменчива и капризна. Июнь ещё был относительно порядочный, но к концу изгадился, и до середины июля погода стояла пасмурная и холодная. Потом неделя жары, когда температура достигала сорока восьми градусов: пыль несносная и зловредная, на порошок известковый мелкотолчёный похожая. А после опять гадкая погода. Хотя местные говорили, что осень и начало зимы здесь бывают превосходные; зима умеренная, снег продолжается не более месяца, а уже в марте всё покрывается зеленью и проклёвываются цветы. Вёрст за шестьдесят от Пятигорска снега и вовсе не бывает, а летом трава, как есть, выгорает.
Горы Виссариону уже изрядно поднадоели, ванны опротивели. На Кавказе хорошо пожить с месяц здоровому, а лечиться – и в раю скучно. Постоянно жить в Пятигорске – приятного мало. Людей нет, словом особенно не с кем обмолвиться – не с черкесами же о литературе говорить.
Его опять потянуло в Москву. Намерение перебраться в Питер было скорее плодом минут отчаяния и ожесточения. Теперь, успокоившись на водах, он уже не почитал свой переезд в Петербург неизбежным. Письма в Москву Аксакову, Бакунину, Иванову – были чрезвычайно обстоятельными и едва вмещались в толстую тетрадь. В письмах своих он даже больше упражнялся в литературном слоге, нежели в описании своего житья-бытья. Просил своих друзей об одолжении прислать необходимые ему книги и словари, огорчался, когда присылали не совсем то, что было нужно. Начал писать новый труд под названием «Полный курс словесности для начинающих». Ещё будучи в гимназии, он мечтал о сочинении этой книги: теперь же настало время, потому как мысли на свежем кавказском воздухе об этих предметах созрели основательно.
Виссарион стал всё больше обращаться к Богу. Дружба между людьми уже не казалась ему сопряжённой с радостью и блаженством. Между людьми было просто братство, о котором проповедовал Христос, родство, основанное на любви и стремлении к Богу, ибо только Он был и есть любовь и истина. Бог не есть нечто отдельное от мира, Бог – в мире, потому что Он везде. Его никто не видел, но Он во всяком благородном порыве человека, во всякой светлой его мысли, во всяком святом движении его сердца. Мир и Вселенная – есть храм, а душа и сердце человека – есть его алтарь. И искать Бога нужно не в храмах, созданных людьми, а в сердце своём, в своей любви. Он готов был утонуть, исчезнуть в науке и искусстве, возлюбить их, как цель и потребность всей жизни, раствориться в блаженстве света и теплоты, исходящей от любви к Богу. Бог – есть истина, следовательно, кто сделался сосудом истины, тот и есть сосуд Божий. Ибо кто знает об этом, тот уже и любит, потому что, не любя, невозможно познать мир, а не познавая его, невозможно любить.
Философия становилась для Виссариона одной из форм общения с самим собою. Всё, что оставалось за пределами мысли, было всего лишь призраком. Лишь мысль – существенна и реальна. Мысль, одетая телом: тело сгниёт, но мысль останется. Философия становилась для него предметом всей его дальнейшей деятельности, наукой идеи чистой и отрешённой, началом и источником всякого знания. Философия чувств растекалась по его бренному телу, несла мир и гармонию уставшей душе, и, казалось, что уже не он живёт в этом мире, а весь мир поселился в нём самом. В самом себе, в сокровенном святилище своего духа, он находил истинный храм счастья и становился свободнее.