Неизбежность. Повесть о Мирзе Фатали Ахундове
Шрифт:
Ахунд-Алескер лежал больной. «Если умру, не оставь ее одну, возьми к себе». Тубу почему-то покраснела и убежала… Ну да, конечно, только непривычно резануло: «Если умру». Возьмет к себе, потом выдаст замуж. Вытирает она пятно крови на рубашке, сердится, нетерпеливо трет и трет, очень близко стоит она. Проснулся Фатали в тревоге. А Тубу была так осязаема, будто и не сон вовсе. Близкая и понятная, вдруг стала она чужой, неведомой, странно было это разъединение Тубу: та, что была сестрой, ушла и отдалилась, а ту, другую и чужую, захотелось непременно увидеть.
А вечером у него гость. Слуга Ахмед, дальний родственник Ахунд-Алескера, присланный
— Так было угодно аллаху. Легкая смерть, пошли всем нам такую!
И тут Фатали узнал о последней воле Ахунд-Алескера — Тубу!
— А где она?
— Не спеши, Фатали! Ахунд-Алескер сказал, что ваши звезды…
Дальше Фатали слушал как в тумане: достаточно и того, что он услышал: «Ваши звезды…» Мол, звезды ваших судеб соединились еще в небесах, когда вы только родились!
Боже, сколько раз ему говорили о женитьбе: спрашивали, советовали, отпускали всякие шуточки и колкости: и Розен (почему-то именно накануне царского смотра полкам!), и Головин (а этот как-то таинственно спросил и смутился, быстро ушел от разговора, сказав лишь напоследок: «О женщины, женщины!..»), и Бакиханов: «Я бы на твоем месте выбрал грузинку!» Почему? а ведь ходили слухи, мол, приезжает часто в Тифлис, потому что какой-то княжной увлечен; высказывался однажды и Мирза Шафи, при Боденштедте: «Поэту жена помеха», а тот сразу: «Переведите!» Не успел записать, а Мирза Шафи сыплет, будто специально для Боденштедта, а тот — в тетрадочку: «Двум молниям в туче одной не жить!» То ли жена и поэзия — две молнии, то ли он, Мирза Шафи, и Фридрих Бодешнтедт. Никитич недоумевал (это Кайтмазов как-то Фатали): «А ведь пора бы уже, почти тридцать!..» Мол, нет ли здесь чего крамольного? И даже Фазил-хан Шейда: «Ты еще не женат?!»
В тот вечер Фатали сочинил короткое стихотворение на фарси, будто пытаясь состязаться с Фазил-ханом Шейда. Тот прочел ему пять бейтов на фарси о гуриях, без которых дом, этот рай души, холоден и неуютен; написал и Фатали, но не прочел, боясь, что тот обидится: «Нет, не мечтаю я о гуриях в раю, я отдал себя просвещенью, сказав: «О гуриях забудь! Науки путь заманчив мудрецам, пусть гурии достанутся глупцам!»
— Где же Тубу?
— Она постеснялась выйти к тебе, — сказал Гаджи-Керим. — Сидит у соседей, если будет твоя воля…
Фатали выскочил и постучал к соседям. Тубу встрепенулась, испуганная, в глазах страх: как он? и стыд. Взял ее за руку, и она тотчас оттаяла, ввел в комнату, она вдруг при людях застеснялась. Это Фатали, она знает его очень хорошо, но он, как только Тубу узнала о воле отца, неожиданно стал для нее чужим мужчиной.
А вот и молла, он скрепляет брачный договор.
Она заплакала, как только они остались вдвоем, прильнув к нему; крепко-крепко обхватила руками его спину; потом он усадил ее на ковер и сел рядом; и долго сидели, прижавшись друг к другу. Видели лишь язычок свечи, зажженной на письменном столе, язычок временами вздрагивал, а потом уменьшился, исчез и только отражался в оконном стекле.
— Ты постели себе здесь, а мне у окна. — Она удивленно подняла голову, посмотрела на Фатали
«Кровосмешенье? Вы говорите: дикий обычай, может, вы правы, Ладожский, но… Но я люблю, понимаете, люблю ее!..»
«Вы еще долго будете вспоминать меня, Фатали».
«За что нам такие беды? Я стерплю, но каково ей, она же мать; кто ты там есть, в небе — сохрани ей хоть одного!..»
Тубу родила легко и быстро: сын! Но вскоре потрясенье, нет, это неправда, не может быть, ее мальчик, ее душа, ее плоть, — кто-то пришел, увели, вырыли маленькую могилу. Потом новые роды, тоже мальчик, и — новая могилка, рядом…
И еще, и еще.
«Да, да, вы будете меня еще долго вспоминать!»
Фатали и Тубу не успевают уйти от траура, не прошел еще год, а уже новые траурные дни: третий, седьмой, сороковой, цепочка поминок, плачи, причитания, соболезнования, хождения на кладбищенский холм, где растут, прижимаясь друг к другу, нелепые могилки.
Утром после брачной ночи неожиданность: курьер немедленно призвал в комендатуру Фатали — арестован текинский ювелир как лазутчик Шамиля. Ссылается на Фатали, будто невесту привез и свадьбу сыграл. «Шипйон?! Какой я шипйон, какой Константинополь, послушай?! Да умру я, на него посмотри! Что я там потерял? Пусть провалится в ад и султан, и Константинополь! Конечно, а как же? Какой тюрок не мечтает Стамбул увидеть? И поеду! Да! Но поеду не как контрабандист, я известный текинский ювелир, а с разрешенья, да!»
Фатали слишком мелкая сошка в таких делах. Уж очень настаивал прапорщик Илицкий на том, что Гаджи-Керим — именно тот человек, которого он упустил, с кордонной линии за ним вели наблюдение прошлым летом… Может, Фатали пойти за помощью к Головину, а вот тут и сказалось: Головин уже ушел, а Нейгардт еще не приступил; Головин заперся, никого не принимает, стол его завален папками, переплетами, пакетами, прошениями, приемная пуста, адъютант, зевая, вышагивает по паркету; не станет Головин вмешиваться в дела военной комендатуры. С успехами Шамиля власти ожесточились: «Подозревают? Надо разобраться!..» Да и Нейгардт не станет какого-то шекинца выручать. Пришлось просить Никитича, а прежде, чтоб с Никитичем поговорил, Ладожского, он Фатали не откажет. «И ты осмелишься?!» — это Кайтмазов. «Но пойми — нелепость!» Да еще крупный залог оставили, перстень с бриллиантом, пока Гаджи-Керим не принес бумагу от шекинского пристава, что все лето безвыездно прожил в Нухе. «Такого бриллианта на короне султана нет!» Ну да, обознался Илицкий, они же с Юсуф-Гаджи родственники. Близко посаженные глаза и уши оттопырены.
А Нейгардт не успел осмотреться, как новый главный, да еще какой: сам Воронцов, это целая эпоха на Кавказе. Наместник!
Когда чувствуешь, слабеет в тебе вера и надо укрепиться в глазах подданных, есть испытанный способ, рискованный, правда, но игра стоит свеч. Надо только выбрать критическую ситуацию, когда неясно, как пойдет дальше, и момент подходящий — не раньше и не позже, чтобы осечки не было.
Съезд наибов. «Прошло более десяти лет, — сказал Шамиль, — как вы меня признали имамом. По мере сил я старался оправдать доверие народа и защищал его от врагов. Но настало время, и я прошу сложить с меня звание имама и избрать вместо меня более достойного…»