Неизбежность. Повесть о Мирзе Фатали Ахундове
Шрифт:
— а разве это не конечная цель?
— но надо быть круглым идиотом, чтобы думать, что достаточно подачек и двух-трех слов, чтоб все стали вашими шпионами!
— вы расстроили наши планы, и этого я вам не прощу!
— я рассказывал ему о том, что под эгидой новой власти исчезла межплеменная рознь, развилась торговля, открылись, пусть это пока не совсем так, школы, вот я стал драматургом… но выполнять постыдную роль! нет, никогда!
— Не просите, Фатали, моего согласия вы не получите!
— Недоверие?
— Ну что вы! Как можно-с? В ваших же интересах, вы этих турков не знаете.
«Твое будущее — мое настоящее, Фатали…» Ему не верят…
И много бумаг он порвал, прежде чем решился написать
«Так уж получилось, глубокочтимый… — и выводит рука имя-отчество; как некогда выводила рука имя его отца в поэме — …что в трудную минуту я обращаюсь к вам… — это впервые, но пусть думает, что уже не раз помогал. — …В большой и славной нашей канцелярии свыше двадцати лет, еще со времен…»
Неужто вспоминать всех? И барона Розена, и Головина, и Нейгардта, и Воронцова, и Муравьева, и Барятинского? А его, может, и вовсе не упоминать? Не очень благоволит к нему новый наместник — тот странный какой-то. Эту странность замечал за Барятинским и Фатали: когда надо было выступать перед офицерами наместничества, конфузился, краснел, обливался потом. «А я застенчив, — как-то признался он, и Фатали случайно услышал, — не могу говорить…»; нет, непременно назвать — шутка ли: покорил Шамиля! И вспомнил плененного Шамиля — как изменился… Но не успел вглядеться в него, как грянуло «ура!», Шамиль вздрогнул, а генерал, идущий рядом: «Это в вашу честь!» — перевели Шамилю, личный переводчик генерала. А Шамиль вдруг, и такая усталость во взгляде: «Надоело воевать. Даже мед опротивеет, если его часто есть…» (Фатали не расслышал, но эти знаменитые слова Шамиля потом передавались из уст в уста). Нет, надо непременно назвать и Барятинского! «…и вы, Михаил Николаевич…» И о важности поездки. И о праве гражданина империи. И о государе тоже (к чему? но ведь не о Николае же! «Тиран мертв!» — кто-то в канцелярии, но на него так глянули, что исчез, и по сей день неведомо, где он; о новом, с которым так много надежд связывают. Тиран и надежда, тиран и надежда — как маятник!) И об отказе Никитича. В эту минуту Фатали искренне верил в то, что пишет. Еще иллюзии? А ведь развеялись пеплом… Но он должен непременно поехать. Это его долг перед своим народом. «Получается довольно странно: с одной стороны, мне доверены важные государственные задания… воззвания к горцам… обращения государя императора, а с другой, эти прямо-таки унижающие мое достоинство гражданина меры предосторожности!»
Мелькнуло в Фатали, но — как и многие иные мысли — не записал, а они собрались в облачко, и вот оно плывет над Метехом, стремительно тая: вы хотите знать, что я ненавижу? Вспомнил, как в келье Шах-Аббасской мечети в Гяндже Мирза Шафи спрашивал о его любви и его ненависти, и он не мог ответить, юнец. Ненавижу тюрьму, выдающую себя за свободу! А что люблю? Неужто лишь свободу передвижения, чтобы, надышавшись на чужбине, снова вернуться в тюрьму?
И облачко плывет одиноко на синем небе и тает, растаяло уже.
Никитич — лицо его, как всегда, ничего не выражало — выдал паспорт, была получена виза, Фатали уехал в Батум, а оттуда в Стамбул. В Стамбуле никто из посольства не встретил.
— Мы депешу о вашем прибытии получим завтра. — Лицо у полковника Богословского, приставленного к Фатали, доброжелательное, а в глазах недоверие: «А ну с каким тайным умыслом прибыл в эту враждебную нам страну?!»
Высокие железные ворота и мраморные колонны. Посол в огромной зале скучал. В коридорах пусто, будто вымерли. «Каторга!» — признался Богословский, молодой, но уже полковник.
Первые дни жил в посольстве. Поздно придешь — косится дежурный: «Где он, турка, шляется?!» А потом переехал жить к давнему знакомому — послу Ирана Гусейн-хану. «Как? Быть в Стамбуле и не жить у меня?!» — обиделся Гусейн-хан.
А как Фатали радовался, что едет в Стамбул, где есть добрая душа Гусейн-хан!.. Какие ему Тубу пловы готовила, хотя и призналась как-то Фатали: «Хоть убей, не верю в его искренность! И в сладкую его улыбку!» — «Ну что ты, — пытался ее
Поди знай, что у консула в Тифлисе Гусейн-хана далекие насчет Фатали планы! «Увы, — сокрушался потом Гусейн-хан, — негодным человеком оказался Фатали, богохульник и враг иранцев, верных своему шаху». А Тубу просит, опять за свое: «Не живи у него в Стамбуле!» Оказалась проницательней его. «А ты верь каждому! Поседел весь, а ребенок!»
А у Фатали в Стамбуле горячие дни — визиты и визиты! К министру иностранных дел Али-паше, подарил ему «Комедии» и проект, к премьеру Фуад-паше, вручил ему оду, так положено в восточных дворцах. «Меня не знаете, а уже расхвалили, чем больше лжи, тем приятнее, не правда ли?» Фатали улыбается: «У вас хороших качеств еще больше, просто мой язык бессилен это выразить!» Оба хохочут. «Проект дадим на обсуждение научного общества». Кофе и чубуки! Зашел министр торговли. «Изобрел новый алфавит?!» — и смотрит удивленно, будто на диковинную птицу. Премьер постоянно чему-то улыбался. «Позовите Шахин-бека!.. Мой адъютант… Знакомы?» — «Нет». — «А он, между прочим, ваш земляк!» Ну и что? — подумал Фатали. И чего это вы постоянно улыбаетесь? Присматривается, не лазутчик ли?! Полковник Богословский поднялся, пора уходить. И премьеру тоже — комедии. И советнику посольства Ирана в Турции. «Знакомьтесь, Мелкум-хан!..» Ах вот он какой, знаменитость, масонские ложи!.. От растерянности — ведь сблизились письмами — и слова сказать не могут: ни Фатали, ни Мелкум-хан.
И еще, и еще книги: главе отдела сношений с зарубежными странами османского правительства Муниф-эфенди, ему поручено возглавить обсуждение проекта алфавита, а он, когда пять лет назад Фатали прислал сюда проект, задумал было присвоить идеи Фатали, выдав их за свои, и даже обсуждались они!.. (Выходит, именно так обставит это дело обсуждения Муниф-эфенди, идеи блуждают по миру, и Фатали — один из реформаторов). И старшему переводчику, и бывшему премьеру… Все запросто зайдут, выйдут, кофе, чубуки, министру юстиции, послу Греции, еще каким-то людям, даже главе стражников. И бывшему послу османского правительства в Петербурге. И маршалу Абди-паше. Позднее вспомнит о нем Фатали, когда узнает, что тот возглавил заговор против султана. А потом вдруг подходит к Фатали молодой красивый юноша; «из султанского рода», — успевает шепнуть ему на ухо Богословский. «Я много о вас слышал и мечтал познакомиться!» — как не подарить и ему книгу? «Не забудьте мне оставить!» — говорит Богословский. «Да, непременно! И я еще обещал, в Тифлисе просили, передайте, пожалуйста, немцу, Вольф, кажется, имеет богатую библиотеку восточной литературы».
И вот обсуждение. Все-все запомнить! И это — отсталая Порта?! сын бывшего вали Эрзрума, молодой красавец, из армян Аванес-бек, из греков Александр-бек, еще французский тюрколог. «Мы тоже, — говорит француз, — пытались, как вы, на манер европейских языков, да не осмелились!»
«Слова наши, а буквы русские!..» Но это потом, а пока Фатали объясняет свою арабо-латинскую смесь. А грек — вовсе не грек, а из арабов: «Халифат да халифат!..» Председатель на грека-араба часто поглядывает, мол, довольны (?!): «Мнение нашего собрания мы выскажем вам официально». «Положительное или отрицательное?» — интересуется Фатали, хотя уже задумал иное — полнейшую замену, без половинчатости! «Не обидим вас!..»
Пригласили к премьеру, но велели подождать: еще не вышел из гарема.
Улыбка у премьера как приклеенная, но появилась во взгляде озабоченность. Не ведал Фатали, что посол Ирана Гусейн-хан прошлой ночью прочитал повесть о звездах и рассвирепел: ах вот каким видит его гость шахиншахский престол!.. И реформа алфавита! Да ведь он наш враг. А мы думали — свой человек в стане царя! И орден ему «Льва и Солнца»! А ведь он и против царя, слепы, что ли?! Ну, я твою кровь попорчу, Фатали!» А виду не подает: та же сладкая улыбка, и разбегаются от глаз к вискам лучики счастья.