Неизбежность. Повесть о Мирзе Фатали Ахундове
Шрифт:
Да не порадуется деспот, что коль скоро стране его пребывать в вечном сне неведения, то он среди своего невежественного народа будет властвовать вечно… Пусть он взглянет на историю — уцелела ли хоть какая-нибудь деспотическая система? Кто может ручаться, что поступок бабидов (ты ведь понимаешь, о каких бабидах я говорю?) не может повториться? Хоть современному падишаху оказывает народ беспрекословное повиновение, но оно под влиянием страха, а не любви. Есть ли кто в стране, который бы любил деспота и желал продолжительности его царствования? Только боюсь я, любезнейший Джелалуддовле, что после него придет худший, хотя хуже представить трудно; увы, нет предела долготерпению нашего народа.
Я уже писал тебе о том, как сгоняют людей с дороги во время шествия падишаха. Неужто это делается для того, чтобы предохранить падишаха
И дальше Кемалуддовле описывает проповедь здешнего духовного наставника в главной мечети. О эти проповедники! Они превосходят всех в мире в лжеглагольствовании, в сочинении всяких басен, сказок, в лицемерии, а у нас особенная способность верить всякому вздору и басням. Вот и насчет пришествия Мехти, двенадцатого имама, что предсказано пророком. Но неужто еще не переполнена земля тиранством и насилием — отчего же спит он, этот двенадцатый?! И о трехлетнем отроке Мехти, сияющем как четырнадцатидневная луна; а какой у него хохолок на голове! Ползает по полу и играет золотым шариком величиною с яблоко, присланным ему из Басры в подарок; и сей отрок — а он уже в детстве обладал чертами гениальности — чистым арабским языком изрек словно старец: «Я есмь наместник божий на земле и мститель его врагам. И еще я вам скажу — закройте дверь неуместных вопросов, разрешение которых не принесет вам пользы; не дерзайте разузнавать тайны, которых не велено открывать вам, только молитесь, чтобы аллах даровал вам спасение».
Тот, кто одурачивает простачков ложными идеями, — шарлатан. А тот, кто вложил ему в уста эти идеи, — шарлатан вдвойне.
Я слышал, как в шахской мечети расписывал ад главный молла: «Бойтесь ада, правоверные, и не соблазняйтесь суетным миром!..»
— И ты думаешь, — нехорошо ухмыляется Кайтмазов, — я разрешу? Нет, я не о согнании народа, хотя и за это!.. — но Кайтмазов тоже не знает еще о покушении, а улыбка нехорошая, какой-то садистский блеск в глазах, непохоже на него, это после второй поездки в столицу. Он не станет читать свои выписки Фатали, понимает, что затея ненужная, трата времени. «А какой слог! Какая точность выражений!..» — Он выписал, изучает, вчитывается, учится цензорскому таланту излагать ясно, красиво, по существу! «…До такой степени переполнена вредными местами, что опровержение должно равняться по своему объему самой книге, так как характер всего сочинения саркастический, насмешливый, а действие сарказма на читателя трудно уничтожимо опровержением, как бы оно удачно ни было!» Или это: «Заключающиеся в этой книге (а ведь и в «Письмах» тоже!) возмутительно дерзкие и саркастические глумления над предметами христианских верований, над преданиями священной истории, над догматами церкви глубоко оскорбляли бы благочестивое чувство верующего и служили бы соблазном для людей легкомысленных. В вопросах веры (точно «Письма» читал!) орудие насмешки, которым с таким гибельным успехом действовал автор, гораздо опаснее серьезных исследований и возражений; последние могут быть опровергнуты, тогда как насмешки и глумления даже в случае опровержения уничтожают достоинство и авторитет предметов, признаваемых священными и неприкосновенными!..» Ну-с, пойдем дальше!…
Ты рассуди, Джелалуддовле, кто обитатели ада? Они суть чада всевышнего, который правосуден. Допустим, я каждый день совершал убийства, я согласен, роптать не буду, пусть меня жарят на огне даже двести, пусть тысячу лет, — но вправе ли он меня мучить вечно? Можно ли назвать такого бога правосудным, когда мера его наказания бесконечно превышает меру преступления против собственного его закона: «Зуб за зуб…» Но такой неумолимый бог хуже всякого палача, хуже изверга-головореза. Если он имел в виду поступить со мною так террористически, то зачем он меня создал? Кто его просил об этом? Если ад существует, то бог — ненавистное
Проповедник посредством всяких вздоров запрещает народу свободно сообщаться с другими странами и нациями, а ведь всякое познание приобретается общениями, держит его в постоянном застое и страхе. Но можно ли страхом держать людей в повиновении? Да и кто из нас от страха, внушаемого адом, не присвоит себе чужое добро, когда к тому будет иметь возможность? Кто из правителей, покажи хоть одного мне, в угоду собственным интересам не лезет в казну? Не расправляется подло и коварно с неугодными?!
Страх не может пресечь преступлений, более страшны страх гласности, боязнь общественного мнения. Но гласность, как ты сам понимаешь, возможна лишь при свободе нации, ее образовании, общении с цивилизованными народами — открытом и свободном, учреждении контроля и правосудия!
Но я утомил тебя и лучше расскажу о любовных историях нашего пророка Мухаммеда, а ты полюбуйся, кому мы с тобой поклоняемся!
Ты думаешь, любезнейший, что спрятался в Каире, в отеле «Вавилон», и двенадцатый имам не видит тебя?.. А может, поведать тебе о чудесах, знамениях, чародействе, колдовстве, о джиннах, пери, дивах, нимфах? Об иных небылицах, которыми пичкают головы правоверных? Или разгадку увиденного сна тебе написать? Увидел я во сне у себя на шее цепь — сказали мне, что достанется жена с дурным характером, вот и решил я еще повременить!
Сон был. Но другой. И приснился не Кемалу, а Фата-ли — диковинный сон, даже Тубу не расскажешь — засмеет ведь! Он в Стамбуле, у Немала Гюнея, смотрит на его картину (а ведь такой картины у Немала Гюнея не было: луг, маки цвета крови горят…) и убеждает художника: «Неужто вы не видите? — Вы рисовали — и не видите, а я не рисовал — и вижу!» Кемал Гюней поправляет на поясе кобуру, широкое ясное лицо, и — рукой, мол, глупости это!
«Да нет же! Вы внимательно посмотрите: что-то на картине вдруг начинает шевелиться, какой-то узел, а потом на миг появляются контуры лица, и оно живое, глаза очень ясные, и — исчезают. Сейчас только то, что вы нарисовали, но уже, посмотрите вот сюда!.. на сей раз в левом углу… зашевелился узел! И женское лицо… но рядом еще кто-то, кажется, мальчик, очень на вас похожий!»
Видение на картине снова исчезло.
«Вы — первый художник…» — Фатали оглянулся, Немала Гюнея нет рядом, за спиной стоит лишь бритоголовый, квадратное лицо. Глянул на стену — и картины нет, выдернут гвоздь, серое пятно.
Но прежде, извини, о Реформации и ее вожде, славном муже по имени Гасан.
Я опишу тебе Гасана. Он худощав и высок ростом, у него очень чистое смуглое лицо, острый подбородок и чуть кривой — но как это красит мужчину! — нос, не слишком длинный, но и не скажешь, что средний. У него ясный взгляд черных доверчивых глаз, могущих загореться гневом и отвратить беду, светиться мягкостью и нежностью. Черные усы, ниспадающие кончиками вниз, и по-детски чуть припухлые губы. Рядом со зрелым мужем он выглядит умудренным опытом и крепким в кости мужчиной, а увидишь среди юнцов — и не отличишь от них, подумаешь только, что всевышний был щедр и не пожалел для него росту.
Так вот: о пророке Мухаммеде. Однажды он пошел в дом усыновленного им Зейда и застал его жену в совершенной наготе купающейся и произнес ей: «Премудрый есть тот аллах, который создал тебя!» Когда же Зейд вернулся домой, жена объявила ему о приходе пророка и передала ему слова его. Тогда Зейд поспешил к пророку и предложил ему свою жену.
А послушаем, какие сомнения обуяли Гасана: неужто у аллаха нет других дел, как снизойти до того, чтобы посылать Гавриила к пророку с советом жениться на жене Зейда, ибо она ему приглянулась! И божество занимается сводничеством? Положим, что Зейд от страха или излишней преданности пророку, своему приемному отцу, или из видов корысти отрекся от своей жены и уступил ее пророку. Но согласна ли была Зейнаб? В разводе согласия жены не требуется, а в браке ее согласие ведь обусловливается. Когда и через кого аллах добыл согласие Зейнаб? А может, молодая женщина вовсе не желала сделаться женою старика? Жены пророка постоянно интриговали между собою, а Гавриил, дабы успокоить пророка, беспрестанно летал к нему от аллаха. У бедняжки Гавриила аж крылья избились и перья растрепались от частых сошествий на землю и восшествий на небо.