Неизвестная «Черная книга»

Альтман Илья

Несмотря на этот тяжелый режим, мы получали немецкие газеты, а многие имели возможность при починке аппаратов немцам слушать радиопередачи из Москвы.

В мае месяце прибыл большой транспорт досок из местечка Клооги, и там были написаны фамилии виленских евреев. Так мы узнали о существовании большого лагеря. Так я узнал о пребывании в Клооге своего отца. В мае месяце во время переклички отсчитали двести человек, среди которых случайно оказался и я с братиком, нас отправили в лагерь Клоога. Когда я приехал в лагерь, то отца и других знакомых буквально нельзя было узнать, так они исхудали. В этом лагере было очень тяжело, хотя бытовые условия там были немного лучше, так как мы жили в доме бывшего военного городка. Не было никакой возможности общаться с местным населением и добыть таким образом какое-нибудь питание. Работы производились в самом лагере. Мы строили там укрепления из бетона, как женщины, так и мужчины. Женщины целый день таскали пятидесятикилограммовые мешки с цементом.

В июне месяце эвакуировали лагеря из средней Эстонии – Киоле и Эреда в Клоогу, которая находилась в западной части.

Во время эвакуации часть расстреляли в Эреде,

часть отправили в Данциг [399] , а часть прибыла в Клоогу. В августе месяце отобрали пятьсот человек, посадили в две больших автомашины и отправили в другой лагерь – Лагеды. Во время поездки немцы гуляли по нашим головам. Там мы работали на постройке укреплений. 18 сентября приехал главный комендант и сказал, что не может смотреть на плохие условия жизни, в которых мы находимся. Он решил их улучшить. Он сказал, что он нас переведет в новый лагерь, где нам дадут одеяла, вещи и хорошие квартиры. Он велел выдать нам по два килограмма хлеба, жиров, сахара и т. д. Это нас очень удивило, мы все еще ничего не понимали. Посадили нас по пятьдесят человек в автобус. В одной из этих машин уехал мой отец. Я с братом уехали последними. По дороге машина испортилась, и туда, где находился будто бы новый лагерь, мы прибыли в 8 часов 30 минут вечера. Я услышал разговор немцев о том, что уже поздно, и мы опоздали, так как лагерь переполнен, и что нас поведут в Таллин переночевать в гостинице, а оттуда отправят обратно в лагерь Клоога. Нас привезли в Таллин. Повезли в таллинскую гостиницу, которая оказалась таллинской тюрьмой. Мы там переночевали, а утром нас отвезли в Клоогу. Вместе с нами ехали еще пятьдесят немцев из специальной зондеркоманды СД. В тюрьме мы узнали, что месяцем раньше нас там проживали евреи из Парижа. После освобождения, когда я был на месте расстрела пятисот человек из Лагеды, одна эстонка рассказала мне, что месяц тому назад там тоже происходил расстрел. Очевидно, расстреляли этих парижских евреев. Когда мы приехали в Клоогу, то увидали, что все стоят на перекличке по сотням, а не по местам работы, как всегда при перекличках. Часть людей сидели на корточках. Из этих людей отобрали триста мужчин, как будто для выгрузки вагонов с бревнами. На кухне распорядились приготовить для отобранных мужчин хороший обед. В это время отобранные люди пошли в лес и строили там сооружение из бревен для костра. На этом сооружении их и расстреляли в первую очередь. В два часа дня взяли еще тридцать мужчин. Через пять минут мы услышали пулеметную очередь, и немцы вернулись за другими людьми. В тот момент я понимал, что там расстреливают людей, и хотел поскорее выйти к кострам, но мой младший брат сказал, что пусть его расстреляют на месте. Тогда мы спустились на нижний этаж и легли под первую попавшуюся кровать. За нами вошло еще много людей. Потом пришли немцы, которые расстреливали всех под кроватями и на кроватях наугад.

399

Лагерь Штутгоф.

Немного позже привезли девяносто русских женщин, среди них находился трехмесячный ребенок, их всех расстреляли в проходах между кроватями, мы оказались заваленными трупами. Так мы пролежали двое суток, а на третьи вылезли и пошли на чердак, где еще находились спрятавшиеся там евреи. В окно мы увидели, что что-то горит в лесу. На пятый день – 24 сентября, мы увидели первого офицера Балтийского флота. Тогда мы вышли и пошли в том направлении, где пять дней тому назад вели наших товарищей. Мы увидели, что сгорел восьмикомнатный дом, там находились кости погибших людей. Один из товарищей спасся из этого дома. Вот что он рассказал: когда его вывели с первой партией из трехсот человек, их заставили устраивать сооружение из бревен для костров, недалеко в лесу. После этого часть людей должны были лечь на эти сооружения, а тридцать человек погнали к домику. Перед домиком ложились лицом к земле, и немцы по одному брали каждого за шиворот и вели в комнату. Когда они вошли в комнату, там было полно трупов. Его положили на эти трупы, и эсэсовец сказал: «Спокойно, мальчик, все равно осталось жить недолго». Он три раза в него выстрелил, и он упал, обливаясь кровью, но сознания не потерял. Когда немец ушел, он постарался улечься поверх трупов. В этой комнате многие женщины кричали. Многие были только ранены, раненые старались вылезти из-под трупов, но им это не удалось. Перед уходом немцы стали лить бензин в комнату, ему удалось выскочить в окно и бежать в лес, где он прожил несколько суток. Его фамилия Вахник Абрам Моисеевич.

На расстоянии трехсот метров от лагеря мы нашли еще сооруженные костры, которые совершенно не были использованы.

Три костра оказались со сгоревшей серединой, а края остались нетронутыми. Вокруг них были разбросаны вещи. Сначала укладывался слой дров, потом слой людей, они ложились, и их расстреливали в затылок. На сто метров кругом лежали трупы людей, умерших не сразу и пытавшихся бежать.

В этот день в лагере погибли три тысячи человек, а спаслись сто два человека. В лагере женщинам совершенно сбривали волосы, а мужчинам ото лба до затылка выбривали пятисантиметровую полосу.

Однажды из лагеря убежал один человек. В наказание за этот побег были расстреляны шестьдесят лагерников.

Одного надсмотрщика в лагере называли шестиногим, потому что он всегда ходил с собакой. Если он видел, что кто-нибудь садился отдыхать, он натравливал на того собаку, которая приводила «виновного» к нему. Он его избивал и записывал номер для передачи лагерному коменданту; лагерный комендант наказывал «преступника» пятьюдесятью ударами.

Спасение

Девятнадцать месяцев в гробу

Рассказ акушерки Софьи Борисовны Айзенштейн-Долгушевой

[400]

Софья

Борисовна – маленькая, подвижная и слишком оживленная для своего возраста. Трудно поверить, что Софье Борисовне пятьдесят пять лет. Но еще труднее поверить, что эта энергичная, полная жизни старушка прожила девятнадцать месяцев в горбу, заживо похороненная… А между тем это именно так и случилось. Только таким образом мог спасти ей жизнь ее муж Григорий Долгушев.

400

Д. 965, лл. 36–38. Машинопись с правкой. Фамилия автора, записавшего рассказ, в документе не указана. Можно предположить, что это А. Каган, который по заданию ЕАК фиксировал свидетельства для «Черной книги». Этот материал находится в том же деле, где хранится другое сообщение этого журналиста. – И. А.

Софья Борисовна Айзенштейн, еврейка по национальности, а по профессии акушерка, вышла вторично замуж за Григория Долгушева. От первого мужа, еврея, у нее было трое детей: два сына и одна дочь. С Долгушевым у нее детей не было, и дети Софьи Борисовны от первого мужа стали его детьми.

Жили они неплохо и материально. Софья Борисовна славилась как хорошая акушерка, и у нее и минуты не было свободной, ее, что называется, рвали на куски, говорили, что у нее «золотые руки». Муж ее работал много лет в колбасной мастерской, а затем на ЮЗЖД [401] . Дети подросли, стали инженерами и весь заработок приносили домой. Так бы семье Долгушевых-Айзенштейн жить и поживать в довольствии и в мире, жить полной, счастливой жизнью. Но тут вспыхнула война с Гитлером, и вся жизнь этой семьи, как тысяч и тысяч других семей, сразу рушится. Дети эвакуируются вглубь страны, а Софья Борисовна осталась в Киеве. Куда ей, старушке, ехать? Не все ли равно, где помирать – рассуждает она. Тут почти весь город знает ее и ее мужа… Кто же ее тронет? За что?

401

Юго-Западная железная дорога.

Но случилось так, что в первые же дни вступления немцев в Киев к ней пришли с визитом… Дверь была заперта. Немцы сорвали замок, забрали все, что им пришлось по вкусу, и ушли. Долгушевы поняли, что дело плохо, и стали придумывать разные средства, чтобы спасти жизнь Софье Борисовне.

Когда в городе появились объявления, чтобы все евреи пошли на Лукьяновку, Софья Борисовна решила пойти туда. «Что будет со всеми евреями, то будет и со мной», – думала она. Но муж категорически воспротивился этому. «Пока я жив, и ты жить будешь», – заявил он жене. Он подыскал для жены чердак, а для вида стал готовить ее будто бы на Лукьяновку. Она оделась, взяла с собой вещи и питание на пять дней согласно приказу, попрощалась с соседями и оставила квартиру, где прожила десятки лет.

Муж пошел с ней до Львовской [402] , а затем, оглянувшись, повел ее на чердак в дом № 2 по Львовской улице. Но долго оставаться там нельзя было. Вскоре ей пришлось перейти в другую квартиру, затем в третью. Одно время ей пришлось жить запакованной в матрац, но и матрацная могила оказалась ненадежной. За укрывательство евреев стали расстреливать, и хозяева предложили ей уйти. Тогда муж перевел жену в «собственную квартиру», которую готовил для нее в течение нескольких недель в глубине заднего двора по ул. Бульварно-Кудрявской недалеко от своей квартиры, чтобы можно было наведываться сюда почаще, он облюбовал потайной уголок и выстроил здесь нечто вроде блиндажа. Он поместил туда вещи, скамеечку и сухари. Жену он переодел в нищенку, и она пошла на собственные похороны в могилу. Муж шел впереди, а жена следовала за ним на некотором расстоянии. Он шел закоулками, чтобы не встретиться случайно со своими знакомыми. Когда они пришли к назначенному месту, было уже темно. Они оглянулись. Кругом ни живой души. Муж торопливо попрощался с женой, опустил ее в блиндаж и замуровал ее. Он оставил только узкую щель, которая плотно закрывалась кирпичом, для подачи пищи. Приходил муж туда в сопровождении собачки. Чепа живет и сейчас в доме Долгушевых. В сопровождении Чепы он приходил сюда. Чепа была его единственным другом, с которым он мог делиться мыслями вслух об ужасной тайне. Чепа была единственной свидетельницей его ужасных тревог и волнений, когда надо было отправляться к жене, но Чепа была и помощницей его в этом рискованном предприятии. Долгушев разговаривал с Чепой, зная, что его слушает жена. Делясь с Чепой мыслями на несколько зашифрованном языке, он передавал свои мысли и надежды жене и этим придавал ей бодрость и мужество, которые были необходимы, чтобы выдержать эту пытку – быть заживо похороненной. Долгушева много раз просила мужа дать ей яд. Муж, конечно, и слушать не хотел об этом. Он утешал и увещевал ее, приближая сроки освобождения, и таким образом поддерживал в ней луч надежды, без чего жизнь в таких условиях была бы невозможна.

402

Ныне ул. Артема. – И. А.

Но вот настал долгожданный момент: Красная Армия вступила в Киев 6 ноября. Долгушев подошел к жене и на привычном зашифрованном языке крикнул ей: «Соня, пришло наше солнце! Киев свободен!» Но Соня не поверила… Уже который раз муж обнадеживал ее, а потом оказывалось, что свободы все нет. Но вот муж начинает ломать блиндаж. От сильного света у Долгушевой глаза словно слепнут. Она ничего не видит, а двинуться с места не хочет: страх продолжает ее сковывать. А может быть, у нее мысли помешались от радости? Вернее всего такое предположение: у нее отнялись ноги (как потом и оказалось). Она это чувствовала, но не знала еще. Когда она после долгих уговоров решилась подняться с места, оказалось, что она не в состоянии стать на ноги. Ее внесли в квартиру на руках, а потом она долгое время ходила на костылях, пока не выздоровела.