Неизвестная «Черная книга»
Шрифт:
Долгое время ее продолжал преследовать страх. Успокоилась она только тогда, когда переехала на новую квартиру. Тогда муж поехал за детьми, привез их в Киев, и семья Айзенштейн-Долгушевых опять зажила счастливой жизнью. Но когда Софья Борисовна вспоминает о замогильной жизни, у нее из глаз невольно льются слезы и руки дрожат, как в первый день ее освобождения.
Спасение еврейской семьи в Ново-Златопольском районе Запорожской области
Рассказ Лии Цвилинг
Семья Цвилинг – одна из очень немногих, которые уцелели в Ново-Златопольском еврейском районе [403] . Мы прошли много еврейских сел, вернее, мест, где находились еврейские села, и всюду были свидетелями одной и той же картины. Дома сожжены – торчат
403
Ново-Златопольский еврейский район (один из трех) существовал до войны в Запорожской обл.
6 февраля 1942 года она вместе со своими детьми должна была явиться на «пункт сбора», захватив с собой лопату и узелок с ценностями, – так гласил приказ коменданта.
5 февраля в цвилинговский двор въехала огромная арба, груженная овощами, а через несколько секунд в дом вошел старый крестьянин из села Пришиб Никифор Череденько.
До женитьбы Моисей Цвилинг – муж Лии – жил в Пришибе. Дом, в котором он родился и вырос, стоял рядом с домом Никифора Череденько. Семья Цвилинга-отца была связана многолетней дружбой с семьей Никифора Череденько. Крепкой дружбой были связаны с малых лет и их сыновья – Моисей Цвилинг и Семен Череденько.
Не прекратилась эта дружба и в последующие годы – вплоть до войны, когда Моисей Цвилинг и Семен Череденько пошли на фронт защищать Родину.
От Пришиба до Фрилинга – сорок пять километров. Чтобы попасть к вечеру в еврейское село, Никифор Череденько выехал на рассвете. Много раз его останавливали немецкие патрули, тогда он предъявлял удостоверение в том, что он, Череденько, везет в город овощи…
– Собирайся к нам в гости, – без лишних слов обратился старый крестьянин к Лие. – И не тяни, прошу тебя, через полчаса надо уехать!
Обессиленная горем Лия вряд ли что-нибудь соображала. Она начала было говорить о несчастье, которое ее ждет. Но тут выяснилось, что старый Череденько все это хорошо знает, – эта беда и привела его к ней в дом.
– Меня и детей, – рассказывает она мне сейчас, – Никифор завалил капустой. Всю ночь мы тряслись по ухабам, тянулись по заснеженной степи, хотя, по правде сказать, я не видела ни снега, ни земли, ни неба, – ничего, дышать мне было трудно, кругом тьма и духота. Ехали мы долго, и как ни была я потрясена, – все же успела подумать, что вряд ли мое бегство изменит мою судьбу. Никифор сказал, что мы едем в Пришиб. В Пришибе я была несколько раз и знала, что это огромное село, раз в пять больше нашего Фрилинга. Можно ли спрятаться в таком селе, да и вообще, можно ли уцелеть там, где находятся немцы? Но человек всегда надеется; смутная надежда искрилась и в моей душе…
Надежда не обманула Цвилинг. Похищение семьи было тщательно продумано Никифором Череденько и не только им одним. Бесчинства немцев глубоко задели многих крестьян Пришиба, и они твердо решили спасти знакомую семью. Был выработан подробный план спасения; кто-то достал паспорт на имя гражданки Мелитополя – Марии Чернышевой, кто-то пустил по селу слух, что к Череденько должна приехать дальняя его родственница. Все село – несколько сот человек! – знало, что настоящая фамилия Чернышевой – Цвилинг, и все село хранило эту тайну.
На следующий день комендант Фрилинга обнаружил бегство семьи. Лию и ее детей искали в близлежащих селах, по всей области были разосланы бумаги, и не раз, обходя село, комендант Пришиба заглядывал в дом Череденько, допрашивал Никифора, его жену, детей, соседей и соседок. Но каждый раз все, как один, уверяли, что лично знают Марию Чернышеву и ее детей. Женщина осталась в Пришибе, она и ее дети были спасены. […]
404
Д. 952, лл. 132–133. Машинопись.
Не считайте меня
Письмо Ольги Супрун из Золотоноши родным мужа, Бориса Юдковского
Добрый день, Юдковские!
Получила я Ваше письмо, за которое очень благодарю, за то, что Вы ответили. Пишу я Вам письмо, получите хотя и не с радостью, но ничего не поделаешь – такие случаи трудно вспоминать.
Я выехала с детьми вместе с Краинскими, но я осталась в г. Гадяч, где мне Боря сказал, чтобы я его ожидала, дальше без него не разрешил ехать.
405
Фонд И. Г. Эренбурга, 21.1/200, лл. 1 (перевод), 2–4. Автограф на укр. яз. Сокращенный и измененный перевод: д. 952, л. 139. Машинопись. Письмо адресовано Давиду Ю. Юдковскому в Баку. – И. А.
Это было 25 августа 1941 года. 30 августа заехал Срулик ко мне, и Боря передал, что «на днях я приеду», но после этого я ждала и не могла дождаться. Через несколько дней я узнала, что мы уже окружены. Мне уже некуда было ехать, я вернулась домой. Когда я приехала, на другой день пришел Боря. Когда они выехали из Золотоноши [406] , попали в окружение и попали в плен. Его мучили голодом, избили, и он постарался убежать. Пришел домой, но дома жить нельзя было, приходилось ему жить в лесу. Я к нему ходила, носила еду, но долго там сидеть нельзя было, потому что уже начиналась зима. Он решил прийти домой. Придя домой, пожил месяц в хате, не выходя и ничего не зная, кроме того что я ему рассказывала – о том, что в городе уже все [евреи] отмечены и за ними следят. Нелегко было жить, каждый день расстреливали по несколько человек, заставляли копать для себя ямы. Боря все это переживал, знал, что и ему это все суждено, только просил сберечь детей, но сберечь я не смогла. И пришел тот день, 22 ноября 1941 года. В субботу утром вся полиция стала на охране города, и начали собирать всех. Нас взяли, заперли в военкомате. В воскресенье утром вывели всех за город и начали расстреливать, но после этого я не могу знать, что было – меня оттуда забрали, потому что я была не той нации и без чувств. Остались там Боря, Ися, Женя, Гинда со своими детьми, Срулик и все остальные – больше двух тысяч людей, так что кто там был – не знаю, так как это было не в радость рассматривать, и мне было, что думать и куда смотреть. До сих пор не могу прийти в чувство. Вы просите, чтобы я написала, где я была и что делала все это время. Но мне не до работы, два года с половиной я все время болею, доходило до того, что я просила, чтобы меня расстреляли, и сейчас я не могу жить в Золотоноше – как только я приезжаю в Золотоношу, то приходят все воспоминания, и мне трудно переживать. Хата цела, но я ей не рада. Краинских хата цела, хаты все целы, лишь которые были старые, то разобрали на дрова, а все государственные здания немец сжег, так что в городе глухо и грустно, и мне вообще не с кем встречаться и некому что-нибудь рассказать и расспросить про что-нибудь, потому что при немце все на меня смотрели зверем, издевались надо мной. Но когда кто-нибудь вернется обратно, будет мне помощь, то мы им отомстим, постараемся отплатить все назад. Уже некоторые возвращаются на место жительства, о ком Вы пишете, чтобы я узнала: цела ли хата и живет ли Боярский, так что я не знаю, про кого [именно], но если Манина [хата], то цела.
406
Город в Полтавской (ныне Черкасской) обл.
А те, кто был в глаза хороший, то при немце они изменились, и сейчас их легко попросить.
Туся и Фрида, желаю вам счастья и радости в жизни, не знать того, что я узнала, ибо у меня паразиты забрали всю жизнь, чтобы они дождались увидеть все на своих детях, а после детей – на себе. Гитю Боря встречал, когда ехал домой из плена. Она шла на Лубны и дальше хотела пробраться через фронт, но она уже была раздета, избита, измучена. Шла голая и босая, но уже было холодно, обратно возвращаться не было куда и не было чего. Они с Борей разошлись, и больше про нее ничего неизвестно, так что, наверное, погибла. У нее была цель – пробраться в Баку, но так как не было известно, где она, [а] такие ужасы, как тут, [везде] происходили, то трудно [ей] было выжить.