Неизвестные истории известных людей

Грушевский Михаил Дмитриевич

3.

Брянский институт транспортного машиностроения. Там 5 лет я проиграл, пропел, ничего не учил. Как я закончил его – не знаю. Я поступил в институт довольно легко, схватывал всё на лету, память была очень хорошая. Еще перед институтом нас послали на картошку, как во всех ВУЗах страны. И уже там я сколотил ансамбль, и, вернувшись, играл, пел и сдал сессию не очень хорошо. Мой отец посчитал, что музыка мешает образованию, и разбил гитару.

Как-то я сидел во дворе, играл на гитаре, подошел какой-то человек и стал вякать. Я умел за себя постоять, я спортом занимался. Я ему сказал: «Отвали отсюда». А он снова. Я ему врубил гитарой между глаз. Я знал, что она не расколется, я ему боком дал. Гитара выдержала, но это оказался участковый, который поселился во дворе. Потом меня вызывали в милицию, могли припаять срок. Это папа мне урок преподал: я понял, что с гитарой можно и так обращаться.

Детство кончилось, когда я сел на поезд «Брянск – Ленинград». Я уезжал навсегда, у меня было распределение в Ленинград. Меня провожали родители, сестра. И вдруг мама побежала за поездом и заплакала. Это была трагедия, конечно. Я понял, что мое детство закончилось.

Георгий Гречко

Георгий Михайлович Гречко родился 25 мая 1931 года в Ленинграде. Закончил Ленинградский механический институт, вступил в отряд космонавтов. Лётчик-космонавт СССР. В 1975 году совершил полёт на космическом корабле «Союз-17», в 1977 – «Союз-26». Дважды Герой Советского Союза, Герой ЧССР, награжден двумя орденами Ленина и медалями, кандидат технических наук.

1.

Я родился в Ленинграде, не в Санкт-Петербурге. И меня привезли в квартиру, которую получили родители. Вы не поверите, конечно, но я не вру: им дали комнату 50 метров в гигантской квартире, где жило еще 8 семей. Они попросили разрешения взять только половину и за свой счет поставили перегородку.

Мама была главным инженером хлебозавода, и во время войны она не имела права отлучаться далеко от работы. Поэтому ее переселили в эту квартиру. И когда она выходила с завода, всегда была обязана сказать, куда идет. У нас семья считалась высокооплачиваемая. Проработав лет 15, мама получала 200 рублей, а я в 9 классе поехал работать в геологическую экспедицию и заработал за месяц 350 рублей. Потому что там горные, геофизические, дальние, северные надбавки – получилось много. Когда мама ушла на пенсию, она утром мне сказала: «Знаешь, Жорик, я первый раз за 30 лет спала спокойно. 30 лет каждую ночь я думала: не случилось ли что-то на производстве?» За травмы на заводе отвечает не директор, а главный инженер.

А отец у меня был младшим научным сотрудником, он готовил диссертацию. Началась война, и он добровольцем ушел в ленинградское ополчение. И вот такая странная фраза сейчас будет: ему повезло, что его ранили. Отца отправили в госпиталь, потом обучили на противотанкового артиллериста, а те, кто воевал с ним сначала, в основном все погибли. Ранение спасло ему жизнь. Мама в Ленинграде в блокаде. Дед умер, мой двоюродный брат умер, папа на фронте, а меня за неделю до войны отправили к бабушке в Чернигов. Потому что было сообщение ТАСС, сообщение Совета Министров, Политбюро, что слухи о войне – это провокация. И, поддавшись на эту провокацию, меня, как тысячи других детей, отправили на Украину. Немцы стремительно наступали, и маму уже не пустили за мной. Отца с фронта естественно тоже не пустили. И я – ребенок – оказался в оккупации на 2 года, пока нас не освободили.

2.

Я приехал в семью сестры моего папы – тети Шуры. У нее уже было двое детей, третий только родился, ему было несколько месяцев. Отец ушел на фронт, ни одного письма не пришло, так он и исчез. А нам с братом пришлось взять на себя всю мужскую работу. Мы вдвоем поднимали 35 соток земли. Вскапывали, сажали картошку, пололи, окучивали, ночами перетирали мешки картошки на крахмал. Картошка была у всех, и никто ее не покупал. А крахмал покупали. Когда уже нас освободили, мне мама прислала такой красивый ватник, мне завидовала вся наша околица. Я ходил, как король! Когда я смотрю на сегодняшних 10-летних, мне кажется, что они пустой лопаты не поднимут, а мы пахали.

Как-то сидим дома, заходит немец. Курица бежит. Он ее застрелил, унес. А когда маленькому Аркадию достали манной каши, тоже пришел немец, увидел кашу и хотел забрать. Бабушка увидела, что немец отвернулся – цапнула кашу обратно, потому что ребенка нечем кормить. Немец увидел, что каша исчезла, поволок бабушку в сарай и стал угрожать. Пришлось кашу отдать ему обратно.

Мы жгли костер, бросали в него патроны, и они там взрывались. Вдруг из темноты выныривает немец с автоматом, громадный, в каске, в плаще: «Партизаны.» И на нас замахнулся автоматом. Хорошо, он рассмотрел, что дети. А мы кричим: «Нет, каштаны!» Нас спасло чудо. Когда каштаны бросаешь в огонь, они тоже взрываются, конечно, не так, как патроны. И на глазах у немца кто-то бросил каштан, а в это время взорвался лежавший в костре патрон. Немец ошалел, что каштаны так сильно взрываются, и ушел.

Ну, а самое страшное – это было, когда везли на расстрел. Закрытые машины, у каждого столба стоят немцы и полицаи. И один раз люди выпрыгнули, побежали в разные стороны и их всех перебили. Иду в школу – убитый человек лежит, пошел с другой стороны – тоже убитый человек. А перешагнуть невозможно! Когда стреляли, пуля залетела в школу и врезалась в стенку недалеко от учителя. Но был слух, что один пленник убежал. Такое было счастье думать, что хоть один убежал. Потом приехали каратели и жгли заживо тех, кто жил вдоль дороги. Нам сказали, что мы тоже входим в ту зону, которую жгут. Они в один дом запирали людей, а дом поджигали. Выстрелы, страшные крики, огонь. Мы влетели в хату, схватили бабушку за руки: «Бабушка, бежим!» А она: «Детки, а куда мы пойдем? Здесь у нас хата, здесь у нас картошка. Кто нам даст кров? Кто нас будет кормить? Нам некуда бежать». Ничего страшнее в жизни у меня не было, потому что мы сидели и ждали, когда нас сожгут заживо. К счастью, каратели до нас немножко не дошли и прекратили эту экзекуцию. Уехали. А мимо нас шли нагруженные крестьянским добром грузовики. У меня до сих пор стоит перед глазами грузовик полный добра, а наверху – прялка.

3.

Когда наши войска освободили Чернигов, мама прислала мне из Ленинграда вызов. Чтобы меня, 11-летнего парнишку, пустили в Ленинград, я должен был получить справку в райкоме партии, что я не сотрудничал с оккупантами. Я получил такую справку. Мама хотела за мной кого-то прислать, а мне не терпелось ее увидеть. Она прислала деньги, а тетка их от меня спрятала, но выронила. Когда я увидел деньги, то побежал на станцию и купил билет. И все думали, что я пропал. Я вместе с ранеными, в вагоне с выбитыми стеклами уже ехал в Ленинград. А мама-то не ожидала. Я приехал, нажимаю звонок и слышу мамин голос, два года его не слышал: «Кто там?» Я говорю: «Откройте». Тогда не открывали дверь, потому что это было опасно. Она потом рассказывала: «Слышу детский голос, думаю: если воришка, я с ним справлюсь». Открывает дверь, я кидаюсь ей на шею, а она – от меня! Она догадалась, что не тетка меня отправляла, а я сбежал: у меня не было ни одной пуговицы, вся моя одежда на резиночках и на веревочках держалась.

Школа. Поскольку в оккупации не было врачебного обслуживания, в школе меня привели в зубной кабинет и за один присест вставили 9 пломб, половина из которых вылетела на следующий день. Это был такой ужас, что больше я об этой школе ничего не помню. Потом я перешел в знаменитую школу Мэя. Там я полюбил точные науки – математику, физику, химию. В старших классах я уже изучал их по вузовским учебникам. Однажды я залез под стол в кабинете физики и оттуда помогал ученикам во время экзамена. Как-то мы залезли на крышу. Я собирался в телескоп смотреть на звезды, а мой друг решил, что смотреть в окна – интереснее.

4.

Поскольку родители работали, меня устраивали в детский садик, где надо было жить неделю, а на выходные меня забирали. Сколько мне было лет? Может пять. Мы ложились спать вместе: и мальчики, и девочки. У нас были чулочки и безрукавочка, к которой пристегивались резинки. И надо было обязательно сзади расстегнуть. Я всегда подходил к одной девочке и просил расстегнуть – это был знак любви.

Когда мы уже стали юношами, началось увлечение танцами и девушками. Такие страсти разгорались, любовь до гроба или, наоборот, измена. А я привык во время оккупации к игрушкам в виде пистолетов, ружей, самопалов. Я ходил стрелять в тир, на танцы не ходил. Меня приглашали, а я говорил: «Да что там, под музыку топтаться на одном месте, я лучше постреляю!» А папа мне сказал: «Хорошо, вот собирается общество, все будут танцевать, а ты начнешь стрелять?» Мы купили чудо техники – патефон с ручкой, с одной иголкой и пластинкой, на одной стороне «Рио-Рита», а на другой «Вальс под дождем». А когда наш знакомый сделал патефон с электрическим мотором, это было как ракета.