Неизвестный Алексеев. Том 3: Неизданная проза Геннадия Алексеева
Шрифт:
– Пробовал. Не получается. Получается только так.
– Странный ты художник, папа, очень странный!
Простота поистине хуже воровства. Творения истинного искусства невероятно сложны и лишь кажутся порой простыми людям незамысловатым. Спекуляция на «благородной простоте» – одно из великих зол, разрушающих литературу.
Вторая корректура книги направлена в Горлит. Разговаривал со своим редактором по телефону. «Будьте готовы ко всему, – сказала она, – если выбросят несколько, стихов, это еще не так плохо. Может быть куда
Страшновато, но интересно. Как это, оказывается, опасно – быть поэтом! На каждом шагу тебя поджидают смертельные неприятности. Сколько в этом жгучей романтики!
Позвонил М. А., я рассказал ему о своей тревоге.
– Все будет хорошо! – успокоил он меня. – В любом случае книга будет опубликована.
Позвонила Г. Ей я тоже поведал о своих мрачных предчувствиях.
– Зачем расстраиваться, – сказала она, – зачем страдать раньше времени!
«Она права, – подумал я, – страдать надо вовремя, ни раньше, ни позже, чем требуется».
8.4
Кто-то где-то за что-то меня судит. Грядет приговор. В чем я провинился? По каким законам ведется судопроизводство?
О, великий Кафка!
Рифма прельщает, соблазняет, порабощает стихотворца, уводит его в леса, в болота, в горы, бросает его в морскую пучину. Рифма лишает поэта воли, рифма глаголет за него.
Я хочу говорить сам и поэтому пытаюсь обходиться без рифмы. Когда мне это угодно, я подзываю рифму к себе, но не надолго – чтобы не зазнавалась.
Тютчев и Фет талантом не уступали Пушкину, но были ленивы и не очень верили в себя, потому написали мало и не раскрылись полностью в творчестве. Лермонтов был талантливее Пушкина, Лермонтов был фантастически талантлив, но ему чертовски не повезло – слишком рано погиб. Не случись это, он мог бы стать одним из величайших поэтов человечества.
Благоговею перед стилем, но презираю стилизации.
9.4
Несмотря на нелепость и постыдность своей жизни, я все еще на что-то надеюсь.
Надеюсь, что вторая моя книжка будет напечатана, надеюсь, что ее заметят читатели и критики. Надеюсь, что стану писать хорошую прозу. Надеюсь, что мне удастся сделать выставку своих картин. Словом, надеюсь на лучшее.
Скоро мне стукнет сорок восемь, а я все еще не теряю надежд! Хорош гусь!
Пил кофе в Нижней столовой дворца Великого князя Владимира Александровича (Дом ученых). Теперь здесь кафе с баром, скромное кафе для научных работников, располагающееся в роскошнейшем и, слава богу, прилично сохранившемся интерьере в духе итальянского Ренессанса.
Когда одевался, гардеробщик – старик с пышной седой бородой, под стать великокняжеским хоромам – попросил у меня сигарету.
– К сожалению, не курю сигареты, – сказал я.
– «К сожалению!» – передразнил меня старик (он был явно нетрезв). – А баб ты щупаешь или тоже «к сожалению»?
– Какие уж там бабы! – ответил я. – Не до них мне сейчас.
– А что, болен? – полюбопытствовал гардеробщик.
– Да нет, здоров. Огорчения у меня всякие – заботы, тревоги.
– Мать твою так! – воскликнул старик. – Ты что, и водку не пьешь?
– Водку пью, – ответил я, – водку не забываю.
– Ну, значит, ты все же православный, – резюмировал старик, – значит, все хорошо.
10.4
Форма должна быть максимально активной. Подлинная, глубинная философия писателя раскрывается только через форму. Все, что рассказывается или изображается, – лишь предлог для решения формальной задачи, а она всегда невероятно сложна.
Только полноценный, талантливый читатель способен почувствовать, понять и оценить совершенство и оригинальность формы. Рядовой потребитель литературы воспринимает преимущественно содержание. В лучшем случае он способен оценить достоинства традиционной, хорошо знакомой ему стилистики. Заурядному читателю невдомек, что развлечь, рассмешить, растрогать, напугать или озадачить – простейшие из всех функций искусства.
12.4
Петергоф. Никогда не бывал в Петергофе ранней весной.
Парк какой-то маленький и голый, весь он просматривается насквозь. Над деревьями непрерывно каркая, летают вороны. С залива дует пронзительных, холодный, совсем еще зимний ветер. Все статуи в дощатых футлярах. Бассейны фонтанов пусты, и на их дне видны трубы, незаметные под водою летом.
Из тридцати принесенных мною стихотворений заместитель главного редактора «Невы» Корнев отобрал двенадцать и положил их на стол «главному».
Корнев благосклонно относится к моим верлибрам. «Моему сыну очень нравится, как вы пишете», – говорит он мне.
13.4
Нельзя быть всеядным, но нетерпимым тоже нельзя быть. Оптимальная позиция: всё, или по крайней мере многое, понимать и принимать, но предпочитать всё же одно.
Перед Хлебниковым склоняю голову, но он меня не потрясает. Его шаманство над словом и его нарочитый инфантилизм от меня далеки.
Питаю слабость к старым фотографиям. В них есть нечто сверхъестественное.
Фото начала нашего века – вокзал в Новой деревне.
Перрон. Поезд пригородной железной дороги с допотопными, какими-то куцыми вагончиками. Толпа на перроне. Видимо, люди только что вышли и направляются в город.
Солидные господа в котелках, дамы в светлых летних шляпах с широкими полями, студенты в форменных фуражках, мастеровой в помятом картузе, крестьянка (видимо чухонка) в платочке. Идут, молчат, разговаривают, жестикулируют, двигают ногами, машут руками. Идут в сторону будущего, в мою сторону. Идут и надеются, что будущее их не подведет. Идут и не догадываются, какие сюрпризы готовит им время, и не подозревают, чем грозит им кровожадный двадцатый век. Идут и не знают, что все они давно уже умерли, давно покинули пределы мира сего. Впрочем, вот тот мальчишка, который перебегает железнодорожные пути, может быть, еще и жив. Но он уже дряхлый старец, ему, небось, за восемьдесят.