Неизвестный Алексеев. Том 3: Неизданная проза Геннадия Алексеева
Шрифт:
Сегодня было как-то особенно тяжко моей душе, как-то особенно бесприютно.
27.4
Всю прозу можно разделить на две категории: на прозу изобразительную и прозу концептуальную.
К первой категории следует отнести Вальтера Скотта, Бальзака, Стендаля, Флобера, Диккенса, Тургенева, Толстого, Чехова, Бунина, Золя, Мопассана, Голсуорси, Хемингуэя, Ремарка. Ко второй – Рабле, Сервантеса, Свифта, Вольтера, Эдгара По, Гюго, Гоголя, Достоевского, Салтыкова-Щедрина, Леонида Андреева, Платонова, Булгакова, Набокова, Андрея Белого, Джойса, Пруста, Кафку, Камо. Почти вся серьезная проза XX столетия концептуальна.
30.4
В распивочной
1.5
Мне подарили фотографию Вяльцевой. Милое, спокойно-задумчивое, какое-то домашнее и будто бы давно знакомое лицо. Чистый высокий лоб. Брови крутыми дугами разлетаются от переносицы к вискам. Светлые, видимо серые, глаза. Тонкие ноздри. Красивого рисунка рот. Мягкие линии щек. Нежный, округлый подбородок. Она сидит на стуле с высокой спинкой, сидит чуть боком, опираясь о спинку левым плечом и, судя по наклону торса, положив ногу на ногу. Руки сложены на коленях, но кисти рук не видны – в фотографии они не поместились. На ней белая кофточка с узкими кружевными прошивками и с высоким, плотно облегающим шею воротничком, и темная, видимо шерстяная, юбка. В ушах крупные бриллиантовые серьги, на шее нитка жемчужных бус и тонкая золотая цепочка с брелоком, похожим на небольшую медаль, на груди у воротничка бриллиантовая брошь в виде полумесяца. На той, первой фотографии, что украшает футляр для пластинки, драгоценности другие. Судя по всему Анастасия Дмитриевна любила роскошь и наслаждалась столь неожиданно свалившимся на нее богатством. Слегка подвитые пышные волосы (наверное, каштановые) подобраны снизу и, по-видимому, стянуты на затылке в узел по моде тех лет. На фотографии автограф. Размашистым, небрежным почерком написано: «На добрую память Н. Л. Со… (далее неразборчиво) от Вяльцевой. 5 февраля 1907 года». Фотография наклеена на картонное паспарту с оттиснутым золотом фирменным знаком:
«Е. Морозовская
С.-Петербургъ
Невский № 20
у Полицейского Моста».
1945 год. Июль. Едем с мамой из Ашхабада в Орел. Поезд идет где-то между Уралом и Волгой. Стою у окна и гляжу на проплывающее мимо бесконечное поле, поросшее низким кустарником. Между кустов вьется неширокая тихая речка. Она петляет по полю, то приближаясь к железнодорожному полотну, то уходя от него. Проходит час, проходит два часа – за окном все то же поле и все та же загадочная, как бы сопровождающая наш поезд речка. В ее воде отражается розовый закат.
2.5
Воспоминания о прошлом лете.
В конце июня поехали мы с Сашей Моревым за город. День был пригожий, солнечный, не жаркий, но теплый. Настроение у нас было преотличнейшее.
Вышли из электрички в Стрельне. Рядом со станцией обнаружили буфет. Взяли по стакану портвейна и бутерброды и расположились на травке среди ромашек. Выпили, закусили, поговорили («жизнь-то вроде бы не так уж плоха, терпеть ее можно»), поднялись и пошли дальше.
По шоссе дотопали до Михайловки, прогулялись по парку, миновали дворец, спустились на нижнюю парковую дорогу и вскоре свернули с нее к заливу. Здесь далеко в воду вдается узкий песчаный мыс, со всех сторон заросший высоченным тростником. Посреди мыса из песка торчат железобетонные сваи, верхушки которых разбиты ударами копра и оплетены причудливо изогнутыми прутьями арматуры. (Для чего забивали их здесь и после бросили, оставили безо всякого употребления?) Полюбовались сваями, из которых получились абстрактные скульптуры, и панорамой города, открывшейся вдруг в просвете между тростниками. Вернулись на дорогу и миновали хорошо знакомое мне маленькое прибрежное кладбище, спрятавшееся в густой зелени парка.
– Тут есть могила самоубийцы, – сказал Саша, – хочешь поглядеть?
Невдалеке от дороги под старой липой торчал ржавый чугунный крест. Никакой надписи на нем не было. Постояли, помолчали, побрели дальше.
– Споем, что ли? – сказал вдруг Морев и начал:
Выхожу один я на дорогу…Я подтянул. Потом мы спели «Иоанна Дамаскина»:
Благословляю вас, леса…Так мы шли, и пели, и, дурачась, что-то кричали, и снова пели. Деревья склоняли к нам свои ветви и слушали нас с явным удовольствием.
Прошли Знаменку, прошли Александрию, вышли в Нижний петергофский парк, дошли до большого канала. Здесь наткнулись на летнее кафе. Взяли еще по стакану портвейна, сели у берега и долго смотрели на паруса яхт, белевшие вдали.
Через неделю меня опять потянуло в Петергоф. Часов в шесть вечера я сел на «Метеор» у Зимнего дворца.
Когда «Метеор» вылетел в залив, подул шквальный предгрозовой ветер. Вода потемнела, там и тут запрыгали белые барашки. Катер перескакивал с волны на волну, касаясь только их вершин. Вода гулко ударяла в его стальное брюхо. Нос то взлетал вверх, то зарывался в водяную пену. Тучи над заливом были невиданно хороши. Гигантские, многоярусные, многокупольные, уже не лиловые, а иссиня-черные с желтоватыми и голубыми бликами по краям, они, казалось, стояли неподвижно, однако вид их изменялся на глазах. Кое-где их уже пробили солнечные лучи, и наклонные светлые столбы уперлись в залив. Вода под ними вспыхнула ослепительным серебряным пламенем.
Пошел крупный, бойкий дождь, но тут же унялся. Гроза проходила стороной.
В петергофском парке было пустынно – испугавшись надвигавшегося ливня, туристы разбежались. Шум фонтанов казался непривычно громким. И было что-то загадочное в том, что эти бесчисленные водяные струи извергались в небо среди полного покоя и безлюдья.
Между столиков знакомого кафе у канала расхаживали голуби, вороны и чайки. Я купил пару бутербродов и стал кормить птиц хлебом. Больше всего доставалось чайкам. Голуби были трусливы и неповоротливы, а вороны – слишком осторожны.
Домой я вернулся на электричке, и меня еще долго не покидал восторг перед красотой мира, которая мне снова открылась в этот вечер.
Едва я вошел в квартиру – зазвонил телефон. Мне сообщили, что Саша Морев покончил с собой. Его труп найден в морге Боткинской больницы.
3.5
Сюжет.
Женщина купила в деревне старую избу. Прежний хозяин впал в безумие и повесился на чердаке. Его жена продала дом и переселилась в другую деревню.
К новой владелице по ночам, во сне, приходит старый хозяин и силой овладевает ею. Далее он является каждую ночь, и женщине начинает это нравиться. Постепенно она сходит с ума и однажды утром вешается на том же чердаке.
Продолжение воспоминаний о прошлом лете.
Конец августа. Рига. Кладбище латышских стрелков. Ни души. Один брожу среди могил и читаю надписи на надгробных плитах. Потом сажусь на каменную скамью и раскуриваю трубку.
Лесное кладбище. В его центре, на главной аллее, воздвигнут грандиозный монумент: атлетического сложения бронзовый юноша сидит на черном полированном граните, над ним нависает причудливых очертаний бронзовая волна. Краткая надпись у основания монумента неразборчива, она воспроизводит чье-то факсимиле. Кто же здесь похоронен? Памятник на могиле Райниса куда скромнее.
Смущаясь, подошел к женщине, хлопотавшей у скромной могилки неподалеку.
– Это памятник Вилису Лацису! – сказала женщина с некоторым вызовом – как, мол, можно об этом не знать!
«Черт побери! – подумал я. – Ведь мною не прочитана ни одна из его книг!»
Кладбище Райниса. С трудом отыскал могилу Александра Чака. Никакого памятника. На зеленом холмике лежит маленькая гранитная плитка с надписью:
Александр Чак
поэт
1901–1950
4.5