Неизвестный Алексеев. Том 3: Неизданная проза Геннадия Алексеева

Алексеев Геннадий

В первом я не ошибся: после возвращения из эвакуации я общался с мальчиками своего круга. Но шпаны в Ленинграде оказалось не меньше, чем в Средней Азии, и она была даже злее. От нее нам, «воспитанным детям», изрядно порой доставалось.

«Ну ничего, – думал я, – это всё последствия войны, скоро хулиганы переведутся!»

Я был наивен. На моих глазах поколения шпаны сменяли одно другое. Юных хулиганов не становилось меньше. Это особое племя молодых людей так же стойко по отношению к окружающей среде, как цыгане. Оно не меняет своих повадок и своей «философии»,

оно продолжает благоденствовать в цивилизованном мире, сохраняя в неприкосновенности свое звериное естество.

Всем детям в определенном возрасте свойственно стремление к самоутверждению. Но умственно недалекий и злой по натуре подросток самоутверждается простейшим и грубейшим способом.

18.7

Проснувшись, я говорю Анастасии Дмитриевне: «С добрым утром», умываюсь, сажусь за стол, записываю сны или пришедшие спросонья мысли и смакую свой утренний аперитив – отличнейший венгерский вермут. А за моим открытым настежь окном благоухают неведомые мне субтропические цветы и поют экзотические птицы. Какая жизнь однако! По иронии судьбы она досталась неисправному нытику, который уже много лет мечтает о самоубийстве.

Фильм «Таежная история», поставленный по рассказу преуспевающего прозаика Астафьева «Царь-рыба».

Астафьев – убежденный, воинствующий почвенник. Главный герой фильма – неотесанный, малообразованный, но добрый и чистый душой охотник Аким противопоставлен испорченным городским интеллигентам – капризной, избалованной, беспомощной Эльвире и ницшеанцу Гоге, который совершеннейший подлец и злодей.

Культура вредна, полагает Астафьев. Она, вкупе с нею и суетный городской образ жизни, иссушают человеческую душу, извращают натуру человека. Книги, стало быть, читать не следует (неплохо бы их просто сжечь, оставив разве что сочинения самого Астафьева), а города надо разрушить и на тех местах, где они стояли, посадить рожь и овес.

«Красные кхмеры» в Камбодже так и сделали. Интеллигентов они убивали мотыгами, чтобы не тратить на них патроны (более гуманные китайцы – «культурные революционеры» – интеллигентов перевоспитывали, доводя их до вполне скотского состояния).

Идеи Астафьева и его единомышленников благополучно возвратят нас к временам счастливой первобытной жизни, и все мы станем мужественными, незатейливыми умом, но честными и добросердечными охотниками, такими как Акимушка, в которого взбалмошная Эльвира (уж непременно ее должны были звать Эльвирой!) мгновенно влюбилась.

Простой человек лучше сложного – провозглашают почвенники. И от этого становится страшновато.

Вечером написал три стихотворения, которые, кажется, получились.

Самые лучшие минуты жизни – когда что-то сделано и это сделанное тебе нравится.

Во время ужина Александра Львовна сказала:

– Хорошо вам, поэтам. Сел на пенек, написал стихотворение и пошел дальше. Проза – другое дело.

Стало быть, Александра Львовна – прозаик.

…7

Фрагмент сумбурного утреннего сна.

В магазине Худфонда, что на Невском, стою у витрины и разглядываю выставленные для продажи курительные трубки. В магазин строем входят солдаты во главе с офицером. Офицер командует:

– Стой! На-пра-а-во! Покупай!

И солдаты в полном порядке, один за другим начинают покупать трубки.

«Все ясно, – думаю я, – их отправляют на фронт, а там без трубки не обойтись, там без трубки и шагу не ступишь. Но с кем же мы воюем?»

Тут я замечаю, что на мне надеты только плавки, и меня охватывает смущение.

«Это же не массандровский пляж, – думаю я, – надо было хоть шорты надеть».

Выйдя на Невский, я вижу, что ломают угловой дом. Внутри уже все разрушено, осталась лишь внешняя фасадная стена. Сквозь оконные проемы перебрасывают веревки. Человек двадцать, взявшись за них, начинают раскачивать стену. Раскачавшись, стена падает прямо на разрушителей, они не успевают отскочить в сторону.

«Какое головотяпство! – возмущаюсь я. – Разве так ломают дома? Двадцать человек погибло на Невском у всех на глазах! Да и я тоже хорош! Надо было крикнуть, подбежать! Надо было остановить их!»

Плыву на катере во Фрунзенское (неплохо бы узнать, как этот поселок назывался раньше). Гурзуф уже позади. Мимо, как бы медленно разворачиваясь, движутся Адалары, закрывая собою побережье с Артеком.

На катере немноголюдно – большинство пассажиров вышло в Гурзуфе. У противоположного борта сидит молодая женщина.

Приятные, мягкие черты лица, короткая стрижка, белое полотняное платье, книга на коленях. Она поглядывает на меня, а я на нее. Большие светлые глаза резко выделяются на ее коричневом, загорелом лице.

Плывем вдоль западного бока «Медведя». Бок морщинистый, гигантские каменные складки спускаются со спины к морю. Ближе к голове появляются отвесные обрывы. Море прогрызло в них глубокие гроты.

Вот и голова животного. Темно-рыжие зубчатые скалы врезаются в воду, подпирают друг друга, громоздятся все выше и выше (вспомнился Карадаг).

Женщина делает вид, что читает, но читать ей явно не хочется. Волосы у нее каштановые, почти такого же цвета, как лицо.

Теперь плывем мимо восточного склона знаменитой горы. Он изрезан многочисленными бухточками. В море вдаются острые, каменистые мысы, о которые с грохотом разбиваются волны. В бухточках на крохотных пляжах лежат люди, издали кажущиеся совсем голыми.

Миновали последний мыс, и пред нами предстал большой белый город с многоэтажными башенными домами, подступавшими к длинному, отменно благоустроенному пляжу с волноломами, соляриями, аэрариями и какими-то сооружениями неизвестного назначения.

«Господи! – поразился я. – Двадцать лет тому назад здесь был маленький рыбачий поселок с двумя десятками татарских хижин!»

Вслед за своей очаровательной незнакомкой схожу на пирс. Успеваю заметить, что она стройна, что у нее недурная походка, но тут же теряю ее в толпе.