Неизвестный Алексеев. Том 3: Неизданная проза Геннадия Алексеева

Алексеев Геннадий

Центр поселка. Бар. Прохлада и безлюдье. Тихая музыка. Вращение пропеллеров под потолком. Хороший кофе с хорошим ликером. Блаженство. Светлоглазая женщина уже позабыта (как скоро).

Возвращение на пристань. Мною, видимо не без помощи ликера, овладевает страсть к морским путешествиям. Беру билет до Алушты.

Снова плыву по зеленым волнам Понта, в сторону Киммерии. Природа любезно демонстрирует мне серию отличных горно-морских романтических пейзажей, которым несколько вредят торчащие там и сям современные постройки.

Гляжу из-под

руки на Рабочий уголок. Название явно ироническое. Какой же дурак будет здесь работать?

Наконец Алушта. Выхожу. Брожу по улицам. Пью газировку. Ем пирожки с мясом (остался без обеда). Алушта мне не нравится, она уныла. С Ялтой, Алупкой, Симеизом – никакого сравнения.

Покупаю билет на обратный рейс.

Вхожу на катер, пробираюсь в носовую часть (оттуда все хорошо видно), усаживаюсь на скамейку у самого борта. Катер отчаливает, из-под его брюха всплывают пузыри, пена скользит по его боку от носа к корме. Гляжу на соседа по скамейке и вздрагиваю: это не сосед, а соседка, это она – недавняя моя спутница, столь быстро забытая мною за чашкой кофе с ликером!

Отвожу глаза в сторону, ерзаю, не знаю, куда деть руки, притворяюсь, что любуюсь побережьем. Проходит минут пять. Снова поворачиваю голову. Она спокойно смотрит мне в глаза своими светлыми, серыми глазами (теперь я хорошо вижу, что глаза у нее серые). Мне остается только одно – начать разговор.

– Кажется, мы с вами вместе плыли из Гурзуфа? – начинаю я.

– Да, вы не ошиблись, – говорит она.

И далее, в течение всего пути до Никитского сада (а она, как оказалось, живет там), мы с нею разговаривали, лишь иногда надолго умолкая.

– Вы ездили в Алушту по делам или просто так, прогуляться?

– Я несколько лет там жила летом и решила навестить своих старых хозяев.

– А где вы живете зимой?

– В Ленинграде.

– Какое совпадение! Я тоже из Ленинграда. Но мне показалось, что вы южанка. Это есть и во внешности, и в говоре.

– Я родом из Запорожья.

– А какая же у вас профессия?

– Плохая у меня профессия. Я филолог.

– Отчего же плохая?

– Я в ней разочаровалась. Сначала я училась на инженера-электрика, а после передумала и пошла на филологический. Теперь вот раскаиваюсь. А вы, небось, инженер? Или ученый-физик?

– Нет, я писатель. И еще архитектор. И еще художник.

– Счастливый вы! Столько у вас талантов!

– С чего вы взяли, что я талантлив? Разве мало на свете бездарных писателей, архитекторов и художников?

– Ну все-таки. Это же так здорово – быть писателем!

– А где вы в Ленинграде живете?

– В Гавани, на Гаванской улице.

– Ну, знаете ли, это уже нечто сверхъестественное! Я ведь тоже живу в Гавани и почти на Гаванской улице! И какой же областью филологии вы занимаетесь?

– Да какая там филология. Смешно говорить. Преподаю в школе русский язык и литературу.

– Как странно. В Ленинграде мы с вами несколько лет ходили по одним и тем же улицам, но ни разу не встретились. А сейчас сидим на одной скамейке и беседуем. Теперь мы сможем встретиться и в Ленинграде.

– Вряд ли. Я, наверное, уеду к родственникам в Запорожье.

– Что так? Убегаете от мужа?

– Понимаете, живут на свете два неплохих человека. Живут врозь и ничего друг о друге не знают. Но однажды они встречаются и решают, что дальше им следует жить вместе. Но вместе им становится трудно, хуже, чем врозь. Вместе им жить, наверное, не следовало. Не приспособлены они для совместной жизни.

– А ваш муж тоже гуманитарий? Или инженер?

– Гуманитарий. Историк.

– Это плохо. Оба вы хорошие и оба гуманитарии – полная симметрия. Она не способствует семейному счастью. А дети у вас есть?

– Нет.

– Ну тогда ваше положение не столь трагично.

– А ваша жена тоже архитектор? Или она художница?

– Нет, она инженер. Правда, ей надоело быть инженером, и сейчас она ткет гобелены.

– Я ей завидую. Она нашла свое счастье… У моего мужа опасный возраст. Его ужасно волнуют женщины, все без исключения. Кроме уродин, конечно. На каждую он обращает внимание даже в моем присутствии.

– А сколько же ему?

– Тридцать семь.

– Ну, это еще терпимо. Самое тревожное время наступает после сорока. Вот как у меня.

Катер приближался к причалу Ботанического сада. Солнце уже низко висело над горным хребтом, и на море от крутых берегов падали густые синие тени.

– Вот и кончается наша морская прогулка вдоль крымского побережья, – сказал я. – Приходите ко мне в гости. Посмотрите, как живут писатели. Адрес такой: Судейский переулок, дом 5, комната 36. Кстати, зовут меня Геннадий. А вас?

– Таисия, – ответила она, опустив свои черные малороссийские ресницы. – Не правда ли, смешное имя? Какое-то провинциальное. Но все меня Таей зовут.

Катер стукнулся бортом о причал. Выйдя на пирс, она оглянулась и, улыбаясь, помахала мне рукой. На набережной она еще два раза обернулась. Пока катер стоял и потом, когда он уже уплыл, я глядел, как она шла к берегу. Ее белое платье было хорошо заметным на фоне зелени и глинистого берегового откоса.

«Какая красивая встреча! – думал я. – Почти Чехов. Только собачки не хватает».

Осталось мне жить в этом земном эдеме всегошеньки 8 дней. Сегодня утром говорящая птица не произнесла ни слова. Пытаюсь припомнить облик знакомой и не могу. Вижу только светлые глаза на загорелом лице. Когда я выразил восхищение ее загаром и тем, что она похожа на мулатку, она сказала: «Не люблю, когда у меня загорает лицо, мне больше идет быть светлолицей».

В 1906 году группа революционеров забралась на Ай-Петри, и на ее отвесной стене появилась сделанная огромными буквами надпись: «Долой царизм!» Великие князья глядели на этот лозунг снизу, из Мисхора, и негодовали.