Неизвестный Мао
Шрифт:
Представитель службы безопасности Мао Цзэдуна Ши Чжэ сказал нам: «Я контролировал подступы к тропе, там никому не дозволялось бродить по собственному усмотрению». Только несколько высших партийных руководителей проходили там, и каждый из них мог взять с собой лишь одного телохранителя, который мог сопровождать их до определенного места «не приближаясь к дому Мао Цзэдуна». Далее, непосредственно к жилищу, руководителей провожали люди Мао.
Проводимая Мао кампания террора не обошла и ее организаторов, таких как его заместитель и главный палач Кан Шэн. Ши Чжэ заметил, что Кан в тот период пребывал в большом страхе перед Мао. И хотя он помогал состряпать обвинения против большой шпионской группы в рядах КПК, оно вполне могло рикошетом ударить и по нему, поскольку прошлое Кана было темным. Оставалось тайной, где и когда он вступил в КПК. Свидетелей этого события не нашлось, а поручители, которых он называл, отказывались от знакомства с ним. Мао приходило много писем,
Мао темное прошлое Кана нимало не смущало, скорее даже наоборот. Как и Сталин, использовавший бывших меньшевиков, таких как Вышинский, Мао пользовался уязвимостью людей как способом обеспечить свою безусловную власть над подчиненными. Он оставил Кана главой госбезопасности, ответственным за проверку и обвинение других людей. Кан прожил в страхе перед Мао вплоть до самой смерти в 1975 году, незадолго до которой он в очередной раз обратился к Мао, утверждая, что он чист.
Мао в полной мере использовал склонность Кана к моральным и физическим издевательствам над людьми. Кан был в Москве во время показательных процессов и участвовал в сталинских чистках. Ему нравилось видеть, как люди замирают в ужасе на массовых митингах, ему нравилось мучить свои жертвы. Как и Сталин, иногда приглашавший свои жертвы в кабинет для последнего разговора, Кан испытывал истинное наслаждение, наблюдая, как жертва падает в пропасть в тот момент, когда уже считала себя в безопасности. Это был садист. Он любил рассказывать историю о помещике, стегавшем своих работников кнутом, сделанным из пенисов ослов. Кан тоже был извращенцем. Когда одна пятнадцатилетняя девочка придумала историю о том, как пользовалась своим телом для добывания шпионских сведений, он заставил ее неоднократно повторять рассказ во всех подробностях перед толпой, а сам снова и снова слушал с неослабным вниманием. Связь Мао с Каном укреплялась и тем, что последний поставлял ему эротические журналы и прочую непристойную литературу.
Позже Кан стал козлом отпущения за яньаньский террор, но все, что он делал, он делал только по приказу Мао. Фактически во время кампании Мао ограничил его власть, ставя партийных лидеров во главе каждой ячейки чаще, чем людей из госбезопасности Кана. Партийные лидеры выявляли и осуществляли контроль за большинством жертв, обнаруженных в их же организации. В будущем коммунистическом Китае не будет точной копии советских спецслужб.
Другим товарищем Мао по оружию, изрядно напуганным террористической кампанией, был Лю Шаоци. Не только некоторые организации, названные рассадниками шпионажа, находились в сфере его влияния, но и он сам несколько раз арестовывался националистами, что делало его главным подозреваемым в отступничестве. Если бы он дал хотя бы один повод для недовольства, Мао вполне мог бы сделать из него шпионского резидента. Лю, прибыв в Яньань в конце 1942 года, высказался против террористической кампании, но слабой вспышкой недовольства все и ограничилось. Русский офицер связи Владимиров писал, что Лю, быстро менявший свои взгляды, стал подлизываться к Кан Шэну. Впоследствии Лю строго придерживался линии Мао и сыграл бесславную роль в этой кампании [79] . Поскольку Лю был очень способным, Мао выбрал его на роль второго человека в руководстве, и это положение Лю сохранил вплоть до своего падения во время «культурной революции» 1966 года.
79
Позже Лю подтолкнул некоторых товарищей к выступлению против террора, но это было уже после его окончания в 1945 году. В 1950 году он признался советскому послу Николаю Рощину, что в ходе кампании были допущены перегибы, которые привели к большому количеству жертв.
Две женщины, которым предстояло обрести небывалое могущество в будущем, также посетили царство террора: супруга Мао и супруга человека, которому предстояло стать заместителем Мао в «культурной революции», — Линь Бяо. Обе женщины прибыли в Яньань при посредстве партийных организаций, впоследствии объявленных шпионскими центрами. В 1943 году, когда Линь Бяо находился в Чунцине, его жену Е Цюнь привязали к лошади и потащили в тюрьму. К счастью для нее, Линь Бяо был закадычным другом Мао. Вернувшись в Яньань в июле 1943 года, он ворвался в контору партии, в которой велось дело его жены. «Вашу мать! — выругался он и швырнув хлыст на стол. — Мы воюем на фронте, а вы тут в тылу забавляетесь с моей женой». Его супруга была освобождена и полностью оправдана. Страх, который ей пришлось пережить, заставил ее сердце очерстветь. Когда она вместе с мужем поднялась к вершинам власти во время «культурной революции», Е Цюнь сама стала мучительницей.
Последняя известная госпожа Мао, Цзян Цин, также познала террор во время яньаньской кампании. За несколько лет до этого она была арестована националистами. Чтобы выбраться из тюрьмы, ей пришлось отречься от своих убеждений, развлекать тюремщиков и, если верить Кан Шэну, спать с ними. Ее прошлое встало на повестку дня в 1938 году, когда Мао захотел на ней жениться. Теперь, хотя никто не осмеливался осуждать эту женщину, потому что она была женой Мао, она жила в постоянном страхе, что ее тоже заставят заниматься «самобичеванием» и подвергнут всеобщему осуждению. Она пыталась спрятаться, беря отпуск по болезни, но, в отличие от Линь Бяо, который попросту велел жене сидеть дома, Мао приказал Цзян Цин вернуться в свою ячейку и пройти полный цикл запугивания. Конечно, то, что ей пришлось вынести, не шло ни в какое сравнение с жесточайшими испытаниями, выпавшими на долю подавляющего большинства, но и этого было достаточно, чтобы заставить ее жить в страхе за свое прошлое всю оставшуюся жизнь. Спустя два десятилетия, когда она приобрела огромную власть, этот навязчивый страх стал причиной ареста и смерти многих людей, знавших ее в молодости. Больше всех Цзян Цин боялась своего супруга. В отличие от своей предшественницы Гуйюань она никогда не осмеливалась устраивать сцен по поводу распутства Мао и делала все, что он ей велел.
Террористическая кампания в Яньане знаменовала ее дебют в роли палача, и женщина довольно быстро вошла во вкус. Ее первой жертвой стала девятнадцатилетняя няня ее дочери, которую, как рассказала эта няня полвека спустя, по приказу Цзян Цин бросили в тюрьму.
У Мао и Цзян Цин был один общий ребенок — дочь Ли На, родившаяся 3 августа 1940 года. Когда Ли На исполнилось полтора года, она находилась на попечении уже третьей няни, девушки из бедной крестьянской семьи из провинции Шаньси. Отец няни погиб, переправляя товары для красных через замерзающую Хуанхэ. Она совсем еще маленькой девочкой начала шить обувь для Красной армии, и ее старательность была замечена районной коммунистической ячейкой. Она и еще несколько «надежных» женщин были выбраны для самой ответственной работы — стать нянями у детей партийных лидеров.
После медицинского обследования и несложного обучения она была принята в дом Мао на должность няни и служанки. Одной из ее обязанностей стало мытье волос госпоже Мао. Она рассказывала, как госпожа выходила из себя, если мытье происходило не в точности так, как ей хотелось. Однажды в 1943 году няня была неожиданно вызвана к госпоже Мао. В комнате находились еще два человека.
— Ты принесла в наш дом яд! — взвизгнула госпожа Мао. — Признавайся!
В ту ночь няню отвезли в тюрьму в Хоугоу, что находилось за Цзаоюанью.
Ее обвинили в том, что она отравила молоко Мао, которое давала специально охраняемая корова, содержащаяся на территории службы безопасности. Оказалось, что у госпожи началась диарея. Учинив повару и ординарцу допрос с пристрастием, она потребовала у Кап Шэна, чтобы тот арестовал няню.
В тюрьме няня делила камеру с большим количеством других женщин. Днем женщины занимались изготовлением пряжи, причем норма была такой высокой, что им приходилось трудиться до изнеможения, чтобы ее выполнить. Режим установил, что такое занятие для заключенных является идеальным, поскольку они находятся на одном месте, а значит, их легко охранять. К тому же это продуктивно с экономической точки зрения. Вечера были временем допросов, во время которых няню непрерывно оскорбляли замечаниями вроде: «Почему бы тебе не признаться и не покончить с этим, ты, машина по производству дерьма!» Ночью охранники постоянно заглядывали в камеру, опасаясь попыток самоубийств и побегов. После девяти месяцев такой жизни няню освободили, но всепоглощающий, сжигающий внутренности страх остался с ней до конца жизни.
Благодаря кампании террора в Яньане Мао воплотил в жизнь еще одну важную цель: создал культ своей личности. Люди, пережившие этот период, хорошо помнили некий поворотный момент, когда «в их умах твердо отложилось, что председатель Мао — единственный мудрый лидер». До этого можно было восхищаться Мао, потихоньку сплетничать о его женитьбе на Цзян Цин, продолжая поддерживать его в роли лидера. Когда людям впервые велели изучить речь Мао, многие проявили недовольство: «опять то же самое», «сколько же можно твердить одно и то же», «все слишком упрощенно». Некоторые не желали скандировать «Да здравствует председатель Мао!». Один из коммунистов вспоминал: «Я думал, это лозунг для императоров. Почему мы это делаем? Я почувствовал гадливость и отказался кричать». Подобные независимые разговоры и мысли были уничтожены яньаньской кампанией, закрепившей обожествление Мао. Поклонение этому человеку не имело ничего общего с популярностью. В его основе лежал страх.
Каждой ступенькой в постройке своего культа Мао руководил лично. Он строго следил за тем, чтобы в главном печатном органе — «Цзефан жибао» регулярно появлялись гигантские заголовки, вроде «Товарищ Мао Цзэдун — спаситель китайского народа!». Именно по инициативе Мао были изготовлены значки с его изображением, которые он сначала раздавал только партийной элите во время кампании. В 1943 году он установил свой золотой барельеф на фасаде главного зрительного зала. В том же году широким тиражом были напечатаны портреты Мао, которые продавались частным лицам, а гимн Мао «Алеет Восток» стал песней, которую слушали в каждом доме.