Неизвестный Мао
Шрифт:
Фальшивая охота на шпионов стала оправданием для пыток. Обычно использовался метод лишения сна на срок до двух недель. Иногда применялись более старомодные виды истязаний, такие как порка, подвешивание за кисти рук и вывих коленей (тигровая скамья). Также нередкими были психологические пытки — от угрозы напустить в камеру узника ядовитых змей до мнимой казни. По ночам величественное спокойствие холмов часто нарушалось криками боли, разносившимися далеко вокруг тюремных пещер. Их слышали практически все жители Яньаня.
Мао лично давал указания о пытках (для которых режим придумал эвфемизм би-гун синь, что означало применение «силы» для получения «признания», которое потом становилось «надежным свидетельством»). «Их не следовало прекращать
Месяц за месяцем в Яньане велись допросы и внушающие ужас массовые митинги, где молодых добровольцев вынуждали признаваться в шпионской деятельности и называть своих сообщников перед лицом неистовой толпы. Людей, имена которых назывались, вытаскивали на возвышение и заставляли признать свою вину. Тех, кто, несмотря ни на что, настаивал на своей невиновности, связывали и волокли в тюрьму, а иногда устраивали мнимую казнь, сопровождающуюся истеричным скандированием лозунгов. Страх, порождаемый подобными мероприятиями, был воистину невыносимым. В партийном документе того времени говорилось, что подобные сборища «оказывали разрушающее действие на нервную систему». Для некоторых людей они оказывались более нестерпимыми, чем любые другие виды пыток.
Кроме того, людей часто сгоняли на митинги, на которых им в голову вбивались коммунистические идеи. У них не было никакой возможности расслабиться и отдохнуть — пение, танцы и прочие виды досуга были запрещены. Даже редкие минуты свободы от внешних воздействий люди не могли провести спокойно. Они писали «мыслеанализ» — подобная практика до этого существовала только в милитаристской Японии. «Заставьте всех вывернуть свои мысли наизнанку, — приказывал Мао, — пусть пишут три раза, пять раз, а потом еще и еще… Скажите каждому, что надо извлечь из глубин своей души все, о чем он когда-либо думал и что могло пойти во вред партии». В дополнение к этому всем было велено записывать информацию, услышанную в неофициальных беседах с другими лицами, — режим называл это «малыми передачами». «Вы должны писать все, что сказал А или Б, равно как и все то, что вы сказали сами и это могло быть сочтено неправильным. Вы обязаны бесконечно копаться в своей памяти и бесконечно писать. Это было отвратительно», — признавался один яньаньский ветеран. Критерии «неправильного» оставались очень смутными, поэтому из страха не угодить люди бросались в другую крайность и старались написать как можно больше.
Многие пытались уйти от этого «мыслеанализа», но любой намек на сопротивление считался «доказательством» того, что непокорный является шпионом, ибо, «если ты невиновен, тебе нечего скрывать от партии». При этом о праве на личную жизнь и речи не было, потому что коммунисты, как известно, отвергают все личное. Один человек из административного училища, где антипатия к подобным действиям была выражена особенно отчетливо, попытался выразить свой протест. «Неужели мы должны, — воскликнул он, — писать о наших разговорах по ночам в постели с женой?» Вокруг послышались сдавленные смешки. Понятно, что этот человек, как и большинство его коллег, «оказался шпионом». «Кроме одного (sic!) лица, весь учительский и административный персонал в этом учебном заведении — шпионы, — объявил Мао 8 августа 1943 года, — и многие студенты тоже шпионы, наверное больше половины». Под таким давлением каждый человек записывал по восемьсот выдержек из бесед в отчаянном желании сорваться с крючка.
Заставляя людей заниматься «малыми передачами», Мао весьма успешно привил людям привычку доносить друг на друга. Таким способом он нарушил доверительные отношения между людьми, заставил их из страха перед доносом отказаться от обмена мнениями вообще. Причем эта привычка, приобретенная во время пребывания в Яньане, сохранилась и много позже. А запретив «малые передачи», Мао также перекрыл единственный неофициальный источник информации в условиях, когда он полностью контролировал все остальные каналы. Пресса извне не поступала, никто не имел доступа к радио. Обмен письмами с внешним миром был запрещен, даже с членами семей. Любая связь с контролируемыми националистами районами считалась шпионажем. Информационный голод приводил к постепенной деградации, ведь думать, по большому счету, было не о чем. Вступать в контакт с посторонними было невозможно, доверять свои размышления бумаге опасно. Во время кампании людей заставили сдать свои дневники. Во многих умах зародилась боязнь мыслить, поскольку этот процесс оказывался не только бесполезным, но и опасным. Независимое мышление отмирало.
Два года такого постоянного давления и террора превратили молодых жизнерадостных людей из страстных поборников идей справедливости и равенства в роботов. Когда в 1944 году журналистов из внешнего мира впервые за многие годы допустили в Яньань, корреспондент из Чунцина отметил какую-то жуткую одинаковость. Если задать один и тот же вопрос (на любую тему) двадцати или тридцати людям из самых разных социальных слоев — от интеллигента до рабочего, — их ответы будут однотипными. Даже ответы на вопросы о любви, казалось, были предварительно обсуждены и согласованы на митинге. И, что вовсе не удивительно, они «в один голос и твердо отрицали существование партийного контроля над их мыслями».
Журналист буквально «задыхался» в душной «атмосфере нервного напряжения». «Большинство людей, — писал он, — имели очень серьезные лица. Среди высшего руководства, за исключением мистера Мао Цзэдуна, иногда демонстрирующего чувство юмора, и Чжоу Эньлая, который был превосходным собеседником, почти никто не позволял себе шуток». Элен Сноу, жена Эдгара Сноу, рассказывала нам, что в 1937 году, когда она побывала в Яньане, люди еще могли говорить за спиной Мао: «Вот идет Бог». Но спустя семь лет никто уже не осмеливался на столь легкомысленные высказывания. Мао не только запретил любые формы иронии и сатиры (официально — с весны 1942 года), но и объявил сам юмор преступным. Режим изобрел новое обвинение — «говорить непонятные слова», — по которому абсолютно все: скептицизм, жалобы или остроты — могло быть объявлено шпионскими происками.
Мао решил, что ему не нужно активное, добровольное сотрудничество (без добровольцев вполне можно обойтись). Он не хотел иметь дела с добровольцами. Ему была необходима машина, которая начинала исправно работать после нажатия кнопки. И он ее получил.
К началу 1944 года Россия успешно наступала на советско-германском фронте, и Мао предвидел, что она вступит в войну с Японией. Он понимал, что после поражения Японии ему понадобятся кадры для борьбы с Чан Кайши. И он начал политику ослабления террора.
Жертвы все еще оставались в заточении, жили в страхе и неопределенности, а силы безопасности начали рассматривать их дела, пытаясь извлечь реальных подозреваемых в шпионаже из горы вынужденных признаний. Неудивительно, что этот процесс был медленным и долгим. И только в одном аппаратчики были абсолютно уверены: истинных шпионов было меньше 1 процента от численности молодых добровольцев.
В это время Мао приказал другим коммунистическим базам начать охоту на шпионов по яньаньской модели. Он специально предупредил всех, что не следует углубленно рассматривать каждый случай просто потому, что так делали в Яньане. Полный цикл запугивания должны были пройти все. Чтобы стимулировать повсюду то же безумство, что и в Яньане, Мао увеличил до 10 процентов данные службы госбезопасности, оценивавшие число шпионов менее чем в 1 процент. После этого он во всеуслышание объявил, что именно благодаря яньаньскому методу удалось выявить такое огромное число вражеских агентов.