Неизвестный Мао
Шрифт:
Только через год, весной 1945 года, Мао отдал приказ о всеобщей реабилитации жертв репрессий. К тому времени он уже был уверен, что Россия вступит в войну с Японией; вскоре ему предстояла борьба за контроль над Китаем, а для этого были необходимы кадры.
Молодые добровольцы, которых только в Яньане находилось много десятков тысяч, пребывали в плохом психическом состоянии. Многих охватывало безумие, и это было уже навсегда. Люди, пережившие Яньань, на всю жизнь запомнили пещеры, переполненные узниками, «среди которых было немало сумасшедших. Одни истерически хохотали, другие плакали, кричали и выли, как волки в ночи».
Число погибших могло достичь многих тысяч. Для некоторых единственным способом прекратить невыносимые страдания становилось самоубийство.
Самоубийства иногда становились отчаянной акцией протеста, иногда даже двойного. Когда один из несчастных свел счеты с жизнью, спрыгнув со скалы, товарищи похоронили его напротив жилища его следователей, объяснив, что отныне призрак погибшего будет преследовать своих мучителей.
Один из чиновников в марте 1945 года написал в письме, что молодые добровольцы «получили тяжелый удар по своему революционному энтузиазму, раны в их умах и сердцах очень глубоки». И все равно Мао был уверен, что эти люди будут ему служить. Как бы несчастны они ни были, они оставались в ловушке коммунистической организации, покинуть которую для них было чрезвычайно трудно, причем не только физически, но и психологически. При отсутствии выбора многие возвращались к вере, которая делала более легким объяснение самопожертвования. Мао искусно эксплуатировал их идеализм, убеждая людей, что их мучения — неотъемлемая часть «служения пароду» (это циничное выражение он ввел в обращение примерно в это время, позже оно приобрело широкую известность), а также бесценный опыт, своеобразный обряд очищения души, необходимый для выполнения своей исторической миссии — спасения Китая.
Чтобы немного подсластить горечь, поселившуюся во многих сердцах, Мао весной 1945 года принес несколько публичных «извинений». Он счел такую акцию необходимой, прежде чем отправлять свои жертвы на фронт против Чан Кайши. Обычно он снимал шапку и кланялся либо салютовал аудитории. Но свои извинения он приносил так, как будто принимал на себя ответственность за действия других. («От имени Центра я прошу…») Он перекладывал вину на многих, в том числе на самих жертв. «Весь Яньань совершал ошибки, — говорил он. — Было намерение дать вам возможность хорошо помыться, но в воду добавили слишком много марганцовокислого калия, и ваша чувствительная кожа пострадала». Последняя реплика отчетливо намекала на то, что жертвы оказались слишком изнеженными, потому и пострадали. Софистика лилась из уст Мао сплошным потоком: «Мы сражались с врагом в темноте, поэтому ранили своих». Или даже: «Так отец наказывает своих сыновей. Поэтому, пожалуйста, не держите зла», «Пожалуйста, встаньте, отряхните пыль с одежд и идите воевать».
В такие моменты люди обычно плакали, и это были слезы покорности и облегчения. Большинство из них шли в бой за систему, так жестоко их изуродовавшую. После того как эти люди помогли Мао прийти к власти, они стали частью механизма, контролировавшего все население Китая. Мао построил этот механизм, не вдохновляя людей или заражая своим энтузиазмом, а исключительно с помощью террора.
За период, который может быть назван яньаньским террором, вся партия была «переплавлена», даже те ее члены, которые не стали непосредственными жертвами. Их вынудили обвинять других — коллег, друзей, даже супругов, — что наносило глубокие психологические травмы не только жертвам, но и им самим. Каждый жил в постоянном страхе, что следующей жертвой может стать он сам. Бесцеремонное вторжение в личную жизнь, бесконечный «мыслеанализ» также являлись причиной стресса. Позже Мао сказал, что наложил свое «клеймо не на 80 процентов партии, а на все 100».
Теперь в руках у Мао был замечательный инструмент против Чан Кайши. Одним из наиболее важных достижений террористической кампании стало выявление даже мельчайших крупиц информации о каких бы то ни было связях с националистами. Мао ввел особую форму «социальных отношений»: «Все должны описать каждую единичную социальную связь любого рода» (курсив наш. — Дж. X, Ю. Чж.). В конце кампании режим собрал подробное досье на всех членов партии. В результате Мао знал все каналы, которые могут использовать националисты. И во время гражданской войны, когда националисты проникали всюду, словно сквозь решето, у них практически не было шансов просочиться к коммунистам. Мао создал водонепроницаемую машину.
Мао также подготовил не задающую вопросов силу, направленную против Чана, всячески раздувая ненависть к последнему. Когда большинство молодых добровольцев объединились, КПК не находилась в состоянии войны с националистами, и люди не испытывали к Чану такой сильной ненависти, как хотелось бы Мао. Как говорил Мао, «некоторые люди думают, что национальная партия хороша, очень хороша». Один высокий чиновник отмечал, что «новые кадры испытывают очень большие иллюзии в отношении Чана, а у старых кадров классовая ненависть к генералиссимусу ослабела». Чан был безусловным лидером в войне Китая против Японии. Именно Чан заставил Америку и Британию в 1943 году снова уступить Китаю свои территориальные концессии (кроме Гонконга) — это было грандиозное историческое событие, по поводу которого даже Мао приказал устроить праздник. При Чане Китай был принят в «Большую четверку» — вместе с Англией, Америкой и Советским Союзом. Постоянным местом и правом вето в Совете Безопасности ООН Китай также обязан Чану.
Чана считали строителем нации современного Китая, который избавился от милитаристов, объединил страну и возглавил войну против Японии. Мао должен был развенчать этот образ. Во время террористической кампании он приказал партии «переучиваться» в вопросе: «Кто же является истинным строителем современного Китая: Гоминьдан или КПК?» Непосредственным следствием развенчания образа Чана должно было стать создание мифа о том, что Мао — основатель современного Китая.
Мао своей «охотой за шпионами» действовал по двум направлениям: выработки комплекса вины перед партией и ненависти к Чану. Ведь шпионаж именно в интересах националистов, а вовсе не японцев, являлся главным предметом расследования, причем посредством некоего смутного уподобления японцы иногда идентифицировались с националистами. После террористической кампании Мао Чан стал Врагом рядового коммуниста.
Чтобы подхлестнуть античановский настрой в КПК, Мао придумал новую гоминьдановскую «бойню», вроде той, в которой два года назад Н4А понесла большие потери. На этот раз он решил пожертвовать своим единственным уцелевшим братом Цзэминем.
Цзэминь работал в Синьцзяне, расположенном далеко на северо-западе, который на протяжении многих лет был русским сателлитом. В 1942 году местный военачальник решил обратить оружие против красных. Чувствуя, что их жизни угрожает опасность, Цзэминь и другие региональные лидеры КПК стали направлять Мао просьбы об эвакуации. Но им было приказано оставаться на месте. В начале 1943 года Цзэминь и еще около 140 коммунистов и членов их семей, включая жену и сына Цзэминя, а также девочка Сыци, которую Мао называл своей дочерью, были арестованы.
Когда военачальник отбыл в Чунцин, заключенным оставалось только передать через «связного» КПК Чжоу Эньлая просьбу правительству Гоминьдана об освобождении. Именно этого потребовали от Чжоу и русские. Лидеры КПК 10 февраля коллективно (от имени Секретариата) также попросили Чжоу сделать это. Двумя днями позже, то есть 12 февраля, Мао послал Чжоу отдельную телеграмму, адресованную ему лично, в которой была изложена повестка дня переговоров с гоминьдановцами. Пункта об освобождении синьцзянской группы там не было. Чжоу, получавший теперь приказы только лично от Мао, не поднимал вопроса о синьцзянской группе в своих многочисленных встречах с гоминьдановцами.