Неизвестный Олег Даль. Между жизнью и смертью

Иванов Александр Александрович

— Давай позовём соседей… Спеки что-нибудь вкусное…

Не помню, как закончилось это гостевое общение: очно или заочно. Но Лиза потом передала мне такую благодарность:

— Олег очень оценил ваш пирог!

А летом 1980 года они с Лизой купили цветной телевизор — не такой уж и частый случай для тех лет. Он тащил его, как высокий и нескладный муравей, она семенила сзади. Наверное, Даль был счастлив и без меня, но я подошла к ним внизу, в холле, и сказала всего несколько слов:

— Так-так… Судя по этикетке — цветной… Как хорошо!

Олег просиял, как ребёнок!

Осенью того же високосного года он торопился куда-то и буквально влетел в лифт. Бросил на

меня взгляд и, даже не поздоровавшись, сказал:

— Щас бы спуститься, открыть ящик почтовый, а там… деньги!

— А с соседями-то поделитесь?

Он очень игриво, в совершенно несвойственной ему манере, взглянул на меня:

— По-смот-рим…

Никогда не забуду и вечера 1 марта 1981 года… В тот день он уезжал в Киев. Я возвращалась откуда-то с сумками и видела, как Даль в последний раз уходил из своего дома: в очень депрессивном виде, с поднятым воротником и надвинутой на глаза кепке. Но более всего (и совершенно вразрез с первым внешним впечатлением) меня поразила его походка. Он всегда очень красиво, исключительно изящно ходил, вообще двигался. В тот раз он не шёл, а как-то странно вышагивал, нелепо выбрасывая свои длинные ноги, «маршируя» по дорожке в сторону остановки троллейбуса. Так ходили в атаку офицеры прежних, далёких лет: в рост, при полном параде… Я никак не думала, что вижу его в последний раз… Наоборот, было впечатление, что он начинает большое, серьёзное и ответственное дело. Олег был так собран и сосредоточен, что я даже постеснялась окликнуть его, когда он прошёл практически мимо.

Москва, 24 августа 1994 г.

Валентин Никулин

Жизнь не по порядку

Мне хотелось бы начать с одного небольшого, но очень характерного эпизода. Восьмидесятый год. Впервые в Москве проводится летняя Олимпиада, перед которой театру «Современник» дали возможность, немножко работая, как бы и отдохнуть: совершенно бессмысленная гастроль в Сочи. Это не тот город, где надо гастролировать. Тем более — в июне месяце.

В один из дней вдруг раздался звонок в тамошнем Доме актёра — «санатории», как мы его называли. Мне передали, что звонит Ленинград. На проводе — второй режиссёр, Милочка Гальба. Я бегу к телефону и думаю: «Господи, с чего бы Мила?» Я в то время совсем никак не был связан с Ленинградом. Беру трубку, и Мила кричит:

— Валюша, я тебя умоляю!.. Он остановил съёмки! Осталась буквально одна сцена, всё снято, и этот сумасшедший (когда она это говорит, до меня начинает доходить, что речь идёт об Олеге Дале) требует: «Всё! Стойте хоть месяц, хоть полтора! Я не буду сниматься в этой сцене, пока вы не найдёте Никулина!!!»

— Милочка, я же на гастролях!..

— Ну, а что… Мы будем ждать.

Вот такой был Даль. Группа ждала, мы закончили гастроли и приехали в Москву. Там в это время уже начинался «полный карантин» — в столицу не впускают, её освобождают, а мне надо достать билет на Ленинград. Я его достаю, приезжаю на «Ленфильм», и мы снимаемся в единственной сцене: в Ленконцерте, в реальном естественном интерьере, около камина. Мой герой — промёрзший блокадник, который жжёт афиши прекрасных людей, и всё это в кадре читается. И Даль — Корбут, который входит туда в ушанке, валенках…

Так мы снялись с ним в картине Наума Бирмана «Мы смерти смотрели в лицо».

В пределах этих двух съёмочных дней я совершенно ничего не понимал. То есть я понимал, что это — очередной, присущий Олегу «закидон», в чём-то близкий

и мне. И, конечно, всё это было согрето нежнейшей любовью ко мне — как всегда. Говорю без ложной скромности — это действительно так. Мне говорили, что он сказал тогда: «Или я не буду этого делать вообще, или это нужно делать только с Никулиным». И я этому не поверил… А потом, когда отснятый материал проявили, смонтировали и практически осталось только озвучение — меня снова вызвали в Ленинград. Олег, не отходя, был рядом, забывая даже про свои реплики (мы ведь в эпизоде — два партнёра). Он всё время щипал мена за локоть и говорил:

— Ну? Что я тебе говорил?

Техники останавливают запись: «Стоп! Ещё раз!»

— Посмотри, посмотри, что ты делаешь! Я же тебе говорил, что всё будет о'кей!

Вот такая какая-то штука… Маленький кусочек — одна сцена. Бог ты мой! И бирмановская группа ждёт, потому что «Даль сказал».

А в первой половине семидесятых мы снимались с Олегом тоже в одной-единственной сцене, в «Горожанах» у Рогового.

Мне никогда не приходило в голову, но у Олега это, наверное, был маленький эскиз к Зилову. Ну не буквально, а как-то подсознательно. А может быть, нет. Странно… Я даже как-то не связывал, мне вдруг сейчас впервые пришло это в голову, потому что эту роль я как-то не держал в памяти. Какая-то жёсткая роль… Лимитчик «северный»… Как бы маленький такой штрих. У художника же всегда делается куча эскизов к большой работе.

Должен сказать, что Олег во мне и в наших с ним отношениях очень ценил импровизацию: мы оба любили джаз, мы оба любили музыку, мы пели вдвоём… Он вообще был человеком абсолютно непредсказуемым и неожиданным. Он поклялся Роговому, что объяснил Никулину смысл эпизода! Ни фи-га!!! Вы понимаете, что он сделал?! Когда я приехал на съёмку, то спросил:

— Олег, что мы будем делать?

— Валюша, спокойнее… Всё нормально. Сейчас подойдёт машина — и всё нормально… И всё увидишь…

Понимаете, даже вот до такого доходило. Что там, казалось бы, ну, чепуха — два человека на стоянке такси. Но даже непрофессионалу, даже ребёнку что-то объясняют… То, что часто делают итальянцы, в частности Феллини, когда берут прохожих прямо с дороги и начинают снимать в кино. Но всё равно говорят хоть два слова смысла: вы идёте сюда, он выходит оттуда — хоть что-то такое… Я его теребил, а он говорит:

— Нор-ма-а-льно! У нас есть время, идём выпьем кофейку сейчас…

Выпили. И кофейку тоже. Я опять говорю:

— Аля, перестань валять дурака! Скажи мне, в чём смысл?..

— Всё нормально, всё будет о'кей.

А потом подошёл Володя Роговой и сказал:

— Ну, Валентин, всё правильно в сцене, правда же?..

И тогда мои глаза встретились с Далем, и я робко сказал:

— Да-да, Володенька, конечно, всё правда…

— Сейчас прямо можно снимать?

— Да… Конечно… можно снимать.

Ну, вот такая далевская «эквилибристика»… Хулиганство — в хорошем смысле.

Мне довелось сниматься с Олегом и на «Беларусьфильме», весной 1978 года. Скажу буквально два слова о том, как я воспринимал эту работу — «Расписание на послезавтра». Когда мне дали сценарий, я сразу понял одну вещь. Поскольку фильм собирался снимать Добролюбов, один из учеников Михаила Ромма, для меня было совершенно очевидно, что Игорь, хочет он того или нет, невольно (так, кстати, всё и получилось) будет снимать атмосферу юношеского варианта «Девяти дней одного года». И в этом была вся прелесть. Это ж замечательно, когда ученики с учителями острят, общаются на одном уровне, влюбляются… В общем, микроклимат там был «роммовский».