Неизвестный Олег Даль. Между жизнью и смертью
Шрифт:
Во всяком случае, у Даля это был последний спектакль там. Играл он его наотмашь! Это был «Месяц в деревне».
В последние месяцы я приходил к Олегу, и он мне всё время говорил:
— Ну, давай соберём… Давай соберём… трёх-четырёх «наших». Давай возьмём Владюню Заманского… Вот: Владюня, ты, я. Давай сделаем что-то абсолютно своё.
— Алька, ты обалдел! Понимаешь, что говоришь?! Ты ж предлагаешь западную систему, но у них для этого есть менеджер, который может поверить в общность всего нескольких человек. А мы же всё равно должны идти «по какой-то линии». От кого будем работать-то: от Росконцерта или от Филармонии?..
— Тьфу,
И он мне начал рассказывать о том, что уже связался с Марисом Лиепой. Потом закрыл дверь в кабинет, поставил на проигрыватель пластинку и начал так читать Лермонтова, что у меня глаза на лоб полезли! И я никак не понимал: почему сцена Зала им. Чайковского? Это же площадка Хора Пятницкого и ансамбля Игоря Моисеева! Ну как можно делать такой музыкально-поэтический спектакль там?
Последние года полтора мы действительно очень много и виделись с Олегом, и перезванивались. Это была уже та самая, та самая пресловутая «последняя и широкая» полоса. Конечно, она была длинная на самом деле, начавшись не в 1980 году… Короткие «всплески» начались много раньше.
Была одна доминирующая тема всех моих с ним последних разговоров: на тему ли человеческую, на тему ли творческую. Мы с Далем абсолютно в одном мнении. Если «Современник» возникал на пике «оттепели» (хотя Олег в ней был моложе — между нами была разница в девять лет, но это никогда не мешало ни ему, ни мне); на некой общности — человеческой, актёрской, методологической, то в зиму 1980/81 года мы с ним констатировали одно: наступили дни, когда на какие-то более или менее большие общности взаимопонимания надеяться не приходится. Всё стало диаметрально. Если теперь что и возникнет, то в предельно ограниченном кругу. Но снова он предлагал:
— Валя, ну давай…
— Когда делают «западный» спектакль, то его и гоняют каждый день, а потом он отыграется, отреагируется и снимается, а группа разбегается. Ты надо мной смеёшься!..
— Почему?
— Да потому что мы — репертуарные актёры!
Даль прошёл и через Еланскую, но всё это были метания, пробы. К этому вопросу его жизни нужно вообще подходить очень тонко. К этому моменту мы уже похоронили Володю Высоцкого. Там же тоже есть какая-то подспудная связь, как это становится ясно теперь.
«7 июля 81 г. Поздравить Кулю». Кошмар в том, что я ничего не знал об этой практически последней записи в его ежедневнике… Конечно, слышал о записях на день приезда из Киева и следующий — 5 марта. Но этого «прострела» во времени не знал… Ведь это дата моего дня рождения. «Куля»… Так он меня всегда называл… Помню, звонил телефон, я снимал трубку и слышал всегда одно и то же:
— Куля? — (короткий вздох) — Ну? Что у вас?..
В 1980 году Олег посвятил мне стихотворение ко дню рождения — «Прогулки с чёрным котом», был у него потом даже целый такой цикл… Не понимаю, почему оно у меня не сохранилось… Впрочем, я ведь переезжал. Или оно где-то в переездах затерялось, или же Алька надписал единственный экземпляр, а потом просто «торжественно зачёл» его мне.
3 марта 1981 года днём я шёл к себе домой на Звёздный бульвар, и дверь не открывалась, не пускала меня в квартиру. У меня портился и прежде замок, но я его чинил. Как всегда,
— Умер Даль.
Я прибежал назад в театр. Как-то сразу было решено, что должен ехать я. Тут же позвонил Лизе. Хорошо помню, как Волчек кричала:
— Нельзя этого делать! Боже, какие вы все идиоты! Отпустили этого сумасшедшего! Он сам там умрёт, только увидев его!..
Но всё оказалось не так. Внутренне я был очень сдержанно организован. Может быть, потому что со мной была Лиза, и я понимал, что кто-то один из двух должен обязательно крепче держаться… Хотя Лиза себя вела достаточно мужественно. Но в киевском морге на Сырце она сказала:
— Иди… ты… первый…
Вывезли каталку, на ней лежал одетый Олег. В том самом джинсовом костюмчике, в котором он работал у Эфроса: курточка, брюки. И спёкшиеся потёки серо-бурого цвета на груди, на джинсовке. Судя по всему, когда он утром 3-го пришёл в номер, то так и лёг на постель. Маленькая борода. Так он к Рашееву и поехал… Не знаю, что было бы дальше, может, так и надо было, если это успели по телефону оговорить до пробы. Чуть-чуть курчавившаяся борода и чуть-чуть вьющиеся волосы… Было жутковато от свежести события: и суток ещё не прошло.
В тот же день, 4 марта, Лиза мне говорила:
— Ты знаешь, Валя… Ведь Алька сценарии либо вообще бросал в сторону, даже брать не хотел, так… из чистой вежливости брал, но при этом ничего не хотел, либо он давал их читать Оле. А те, что он сам прочитывал, отшвыривал прочь. Вечное его: «Ложь! Неправда! Враньё! Бездарно! Мелко! Убого!» А этот он прочёл и вдруг сказал: «А что?.. Это довольно мило! Какой интересный «сплав». Есть какая-то хорошая мысль, которую можно вытянуть, и хорошо, что она не лобовая… Есть даже повод для… Даже можно что-то сделать…». Ему там что-то понравилось…
Наверное, это и стало решающим в этой поездке: скорее всего, не столько Рашеев его уговорил, сколько ассистенты всучили сценарий. Но дальше Олег мог себя держать по-прежнему… Видать, его действительно здорово «зацепило»; при том, что Даль уже всё отбрасывал и отвергал. Больше я ничего не знаю в связи с последними, несостоявшимися кинопробами Олега.
Приехав в Киев с Лизой, мы прожили два дня в «директорском» номере и проследили, как в камер-вагон студии погрузили гроб, потому что сами ехали назад в Москву тоже поездом. Вернулись мы туда раньше, утром, а машина пришла немножко позже. Те два дня мы провели, так сказать, близко от него… Конечно, приходили члены семьи Миргородских. Приходил Рад — художник Радомир Юхтовский, который нарисовал портрет Олега, уже потом, спустя некоторое время, отчасти — по впечатлениям…