Неизвестный Пушкин. Записки 1825-1845 гг.
Шрифт:
Жуковский в высшей степени добр. Вчера Императрица говорила со мною; я рассказала ей, что дала прозвища m-lle Вильдерметт [67] и Жуковскому, потому что они сохранили святую простоту, которую так превозносит St. Francois de Sales. Я называю их m-r и m-me Ninette при дворе. Императрица очень смеялась, в особенности когда я прибавила:
– Вы также добры выше всякой меры, Ваше Величество; вы сохранили святую простоту, а это большое достоинство. Отец Наумов в институте всегда проповедовал нам это; я сама не люблю слишком сложных людей.
67
Воспитательница Государыни Александры Феодоровны, которая от времени до времени навещала его. Она умерла в Берне.
Императрица смеялась от души и сказала мне:
– Нет, Черненькая [68] ,
Я отвечала:
– Может быть, мне не следовало бы позволять себе высказывать то, что я думаю о Вашем Величестве, но у меня это вырвалось невольно.
– Напротив, – возразила Императрица, – с теми, которых любишь и уважаешь, нужно быть искренней и откровенной.
Граф Петр [69] говорил мне на днях, что я принадлежу к категории enfants terribles (сорванцов [фр.]), что окружающие меня опасаются, что я наживу себе врагов, так как следует скрывать то, что думаешь, особенно при дворе. Тем хуже, я не могу восхищаться тем, что мне не нравится, – это несчастье! Он прибавил:
68
Так как мою мать и m-lle Эйлер обеих звали Александра, то маленькая Великая Княжна Александра Николаевна называла их Саша Черненькая и Саша Беленькая, моя мать была брюнетка, а m-lle Эйлер очень белокура. С тех пор все Августейшее Семейство называло так мою мать, даже в письмах.
69
Граф П. Волконский, министр двора. Его дочь, впоследствии графиня Дурново, была близким другом моей матери и так же откровенна; это была очень образованная женщина с прямым и честным умом.
– Когда вы молчите, ваши глаза говорят.
Я возразила:
– Не прикажете ли мне ходить с закрытыми глазами? Или с повязкой на глазах, как Фемида?
Моден, галантный, как всегда, сказал:
– Нет, как Бог Любви, Rosina Amabile, у него тоже повязка на глазах.
Я опять возразила:
– Потому-то он так часто попадается.
Жуковский в восторге от того, что ему удалось притащить упиравшегося хохла, потому что он видел, как мне приятно было говорить об Украйне, о бабушке, о Грамаклее, о Гопке и о тех сказках, которые она мне рассказывала. Гоголь также слышал их в детстве от своей няни. Мы говорили о гнездах аистов на крышах в Малороссии, о чумаках, кобзарях, венгерцах, которые приносили моей матери фазаньи перья. Я обещала Пушкину бранить бедного хохла, если он будет слишком грустить в Северной Пальмире, где солнце всегда имеет такой болезненный вид. Пушкин говорит, что северное лето – карикатура южных зим. Они так дразнили Гоголя за его дикость и застенчивость, что он, наконец, перестал стесняться и сам очень доволен тем, что пришел ко мне с конвоем.
Сверчок пришел поговорить со мной о Гоголе. Он провел у него несколько часов; просматривал его тетради, его заметки, все, что он записывал по дороге. Он поражен тем, как много наблюдений Гоголь сделал уже на пути от Полтавы до Петербурга; он записывал даже разговоры, описывал города, в которых он останавливался, различных людей и местности, отмечал разницу между жителями Севера и хохлами. Пушкин кончил тем, что сказал: «Он будет русским Стерном; у него оригинальный талант; он все видит, он умеет смеяться, а вместе с тем он грустен и заставит плакать. Он схватывает оттенки и смешные стороны; у него есть юмор, и раньше чем через 10 лег он будет первоклассным талантом. У него есть и драматическое чутье».
Я перечитывала «Сентиментальное путешествие», так как Пушкин предложил мне перевести его. Чтобы соблазнить меня, он обещал написать предисловие и говорил, что мы издадим вместе под псевдонимом R. С. и Искра. Но я слишком ленива, и Плетнев бранил меня за это. Потом Сверчок сказал мне: «Записываете ли вы, по крайней мере, все, что вы слышите?»
Тогда я показала ему свои записки, а он мне свои заметки. На днях он сжег одну из своих кишиневских тетрадей; у него есть предчувствие, что он умрет молодым и внезапно, и говорит, что все то, чего он не решается сам сжечь, запечатано и будет уничтожено после его смерти, если он сам не успеет этого сделать. Ему писали, что все бумаги Грибоедова были разграблены в Тегеране; масса интересных вещей погибла, как, например, его дневник, неоконченная грузинская драма и стихотворения, все это исчезло, если только он не отдал чего-нибудь своей жене в Таврисе. Жену он оставил в Таврисе, вероятно, потому, что предчувствовал катастрофу; она, конечно, также была бы убита. Мальцев [70] – единственный, который спасся. В посольстве было убито 40 человек, не считая казацкого конвоя. Пушкин узнал подробности из письма Раевского. Он очень доволен тем, что Государь позволил играть «Горе от ума». Я также пойду смотреть эту пьесу; она должна производить сильное впечатление. На Кавказе офицеры разыгрывали ее в присутствии Грибоедова, а в 1827 году, во дворце персидских Сердарей в Эривани. Эта подробность заслуживает внимания. Ермолов и Бебутов очень любили Грибоедова. Пушкин утверждает,
70
Секретарь посольства в Тегеране.
Пушкин опять приезжал ко мне и читал мне заметки, сделанные им в Одессе и в Тифлисе, во время путешествия в Эрзерум. Он хочет когда-нибудь напечатать все это. Потом он прочел мне под строгим секретом очень оригинальную вещь: «Летопись села Горюхина». Это Россия! Я сказала ему: «Цензура не пропустит этого, она угадает». Тогда Искра сказал: «Об этом не стоит говорить Государю. Ограничимся стихами». Потом он опять заговорил о мемуарах и переписке времен Людовика XIV, о Сен-Симоне, де Севинье и сказал: «Во Франции, несмотря на революции, сохраняется культ прошедшего: там печатают все, что относится к этому прошедшему, с примечаниями и подробностями. Мы в этом отношении еще дети. Императрица Екатерина II поручила Щербатову издать дневник Петра Великого. В архивах хранятся настоящие сокровища. Когда мы будем более цивилизованны, об этом подумают, но если никто не будет писать дневников, если не сохранится переписка, то все прошлое умрет в неизвестности». Я сказала ему, что вела дневник уже в институте, по совету m-lle Walsch [71] . Мой дневник очень краток, у меня слог не выработан; я успеваю только вкратце записывать то, что меня поражает; я даже призналась ему, что записываю все наши разговоры. Пушкин отвечал: «Очень лестно для меня; но вы хорошо делаете, что сейчас же набрасываете краткие заметки. Первое впечатление всегда самое верное». Он рассказывал мне, что читает теперь переписку Port Rojal’a. Он в восторге от янсенистов: Паскаля, Николя, Арну, матери Анжелики и Буало. Их слог он предпочитает слогу Боссюэта; восхищается Фенелоном и находит, что он более поэт, чем Расин; Расина он больше уважает, чем любиг.
71
Классная дама в Екатерининском институте, эмигрантка.
Бал у В. Искра любовался моим шарфом; принес мне даже стихи, в которых говорит о нем; стихи слишком лестны для меня, что я ему и сказала. Это – стихи для «Онегина». Пушкин пришел ко мне за советом. У него неприятности с X. Это – ехидна. Но Пушкин доверяет людям. Он провел четыре часа у Гоголя и дал ему сюжет для романа, который, как «Дон-Кихот», будет разделен на песни [72] . Герой объедет провинцию; Гоголь воспользуется своими путевыми записками.
Сверчок принес мне стихи для Государя, очень хорошие. Я уверена, что они понравятся Его Величеству.
72
«Мертвые души». При этом приписано: «Пушкин просил моего покровительства Чичикову (герою) против суровости цензуры; я должна усыновить его, как Онегина и графа Нулина, хотя он очень некрасив, но портрет так хорош». Эта критика сделана гораздо позже; моя мать была уже тогда замужем.
Я много говорила с Пушкиным вчера вечером у Карамзиных. Он рассказывал мне о своих планах. В 1828 году он собирался ехать в Париж и даже написал об этом Катону. Потом он хотел поехать в Дунайскую армию; затем в 1829 году он отправился в Кавказскую армию и, наконец, собирался в Китай. Я спросила его: неужели для его счастья необходимо видеть Фарфоровую башню и Великую стену? Что за идея ехать смотреть китайских божков? Он уверил меня, что мечтает об этом с тех пор, как прочел «Китайского сироту», в котором нет ничего китайского; ему хотелось бы написать китайскую драму, чтобы досадить тени Вольтера. Затем Пушкин попросил меня никому не рассказывать, что он читает мне свои стихи, потому что это сейчас же становится известным и вызывает столкновения с Катоном.
Когда в Москве, после коронации, Пушкин прочел Бориса Годунова, Катон жаловался на него. А после чтения у Лаваля граф передал об этом Императору. Государь удивился и сказал ему: «Никто не запрещает Пушкину читать свои стихи друзьям. Я его единственный цензор. Впрочем, он это знает». Лаваль передал этот разговор Сверчку, что не помешало графу Бенкендорфу во все вмешиваться. Мне кажется, что ему хотелось бы совсем упразднить русскую литературу, а он считает себя sehr gebildet (очень образованным [нем.]).
Пушкина сравнивают с Байроном только для того, чтобы уронить Пушкина и сказать, что он подражает Байрону. Чаще всего это говорят люди, никогда не читавшие Байрона, как, например, Катон.
Пушкин поднес мне «Бориса Годунова». Сегодня вечером Государь говорил о нем у Императрицы. Он сказал, что ему нравится монолог, сцена Димитрия с Мариной и сцена в монастыре, так как она обрисовывает характер Самозванца. Но Государь прибавил, что не верит тому, чтобы это был Отрепьев; он думает, что Самозванец был литвин или галицкий авантюрист: невозможно, чтобы Отрепьев, воспитывавшийся в Москве, мог говорить по-польски и знать латынь. Он был послушник, а монахи тогда были совершенно невежественны. Его Величество сказал тоже, что сцена смерти Бориса – великолепна.