Неизвестный Пушкин. Записки 1825-1845 гг.
Шрифт:
Вот каков Пушкин! Он начал с того, что заявил, что танцует плохо. Это оказалось правда. Я предложила ему поболтать вместо того, чтобы танцевать. Я говорила с ним по-русски; он нашел, что я очень хорошо говорю по-русски, и спросил, где я научилась. Я ответила: „В институте, у Плетнева. А до семи с половиной лет я говорила по-малороссийски“. Это рассмешило Пушкина».
Немного позже встречается следующая заметка:
«Пушкин поднес мне у Карамзиных одну из песен „Евгения Онегина“. Скоро выйдет в печати еще одна. Софи Карамзина передала мне, что Пушкин нашел меня очень симпатичной; я польщена, так как и он мне нравится. Я нахожу его добрым и искренним, и он не говорит мне глупостей насчет моих глаз, волос и т. д. Такого рода комплименты не лестны для меня потому, что не я сделала себе глаза или нос!»
В первый раз дело касается произведений Пушкина, когда моя мать рассказывает один эпизод из ее пребывания в Петергофе. Мать была дежурная;
Молодая девушка и ребенок стали, шутя, бросать розы в красивый фонтан перед дворцом Монплезир. Мать начала декламировать стихи Пушкина:
Фонтан любви, фонтан живой.Принес я в дар тебе две розы…и т. д.
Она читала их на выпускном экзамене в Екатерининском институте.
Императрица вышла в это время и, увидя мою мать, декламирующую стихи и бросающую вместе с Великой Княжной розы в бассейн, воскликнула: «Какую прелестную картину вы обе составляете. Очень поэтично! Надо бы вас так нарисовать! А что вы декламируете?»
Мать повторила стихи, Императрица нашла их очаровательными и спросила: «А чьи они? Мне что-то они знакомы, я их где-то слышала».
Мать назвала Пушкина и сказала, что он написал это стихотворение ранее, чем «Бахчисарайский фонтан». «Мне оно больше нравится, – прибавила мать, – чем большая поэма. Ваше Величество слышали его на экзамене, когда я читала». Императрица сказала: «Напишите мне его в альбом, на память, я нахожу его обворожительным».
Мать сейчас же исполнила это, а Императрица дала ей розу [29] .
Вечером, за чаем, Императрица говорила об этом с Государем. И он попросил мою мать прочитать стихотворение Пушкина и спросил: знала ли она поэта? Она тогда встречала его у Карамзиных. Государь очень хвалил Пушкина и рассказал свою беседу с ним после коронации. Тогда Императрица заметила: «Как наше общество равнодушно к русской поэзии: кроме моего доброго Жуковского никто со мной и не говорит о ней. В Германии всякий наизусть знает творения Шекспира и Гёте. Как нехорошо так мало следить за родной литературой!»
29
У меня хранится эта засушенная роза, с надписью на конверте: «Роза фонтана слез, данная Императрицей в Монплезире».
С этого вечера и начались у моей матери разговоры о Пушкине с Государем и Императрицей. Государь спрашивал ее: видала ли она его, написал ли он что-нибудь? Мать этим пользовалась и передавала стихи Царю. Он делал на них заметки, и она потом возвращала их Пушкину. Стихи шли в цензуру только после того, как их прочитывал Государь.
Мать записала также мнение Великого Князя Михаила Павловича. Он был сначала предубежден против Пушкина. Но раз, встретив его у моей матери, переменил мнение о нем. В тот же вечер он сказал матери: «Смотрите, как оклеветали Пушкина! Кроме того, что он талантлив, он вполне порядочный человек, рыцарь. Какой честный и гордый характер! Он очаровал меня».
Великий Князь говорил и о Гоголе, которого моя мать представила ему. Михаил Павлович находил в нем много оригинальности и юмора.
Пушкину приписывали множество эротических стихотворений, эпиграмм и тривиальных сатир. Раз он с грустью говорил об этом моей матери: «Только богатым и верят в долг, – сказал он. – Я и так краснею за то, что написал; я хотел бы все взять назад и сжечь. К несчастью, успели так много переписать, что мне никогда не собрать всего. Но я уверяю вас, что никогда не убивал ни грамматики, ни здравого смысла, а мне приписывают все глупости, которые теперь ходят по рукам».
Моя мать заговорила с ним о «Кинжале». Он ответил ей: «Это плохо, высокопарно! На самом деле есть только два-три хороших стиха, но теперь я гораздо требовательнее. Мне кажется, что это стихотворение я писал на ходулях, так оно напыщенно. Как человек глуп, когда он молод! Мои герои того времени скрежещут зубами и заставляют скрежетать зубами меня самого».
В одной из тетрадей я нашла заметку:
«Искра [30] принес мне поэму „Медный всадник“. Он уже написал несколько строф. Он напомнил мне один вечер и видение, как Петр Великий скачет по петербургским улицам.
30
Мать прибавляет: «Я зову Пушкина „Искра“, потому что его ум искрится. Это название больше подходит к нему, чем „Сверчок“».
Я нашла описание наводнения превосходным, особенно начало: думы Петра на пустынных
– Вы, значит, находите, что в моей гадкой голове есть еще что-нибудь?
Я только вскрикнула. Он продолжал:
– Все, что я пишу, – ниже того, что я хотел бы сказать. Мои мысли бегут гораздо скорее пера, на бумаге все выходит холодно. В голове у меня все это иначе.
Он вздохнул и прибавил:
– Мы все должны умереть, не высказавшись. Какой язык человеческий может выразить все, что чувствует и думает сердце и мозг, все, что предвидит и отгадывает душа?»
Мать прибавляет к этому: «Он часто падает духом, вдруг делается грустным, и чем прекраснее его произведение, тем он кажется недовольнее.
Я говорила об этом с Жуковским, и он ответил мне: „Что вы хотите, мысль гения и мыслителя сверхчеловеческая; никакое слово не выразит ее вполне. Мы не так вдохновенны, как те, что писали священные книги, потому что мы не святые“».
Пушкин говорил моему отцу (который оплакивал его всю жизнь и не мог говорить о нем без волнения):
– Уверяю тебя, во всяком человеке, даже в дураке, всегда найдешь что-нибудь, если дать себе труд поискать. Ужасны только дураки с претензией да цензора.
– Когда ты говоришь с дураками, ты им ссужаешь собственного ума, – сказал ему мой отец.
– Нисколько! – ответил Пушкин. – Я не так расточителен.
Одно из любимых выражений Пушкина было: «Он просто глуп, и слава Богу».
Имя Гоголя впервые встречается в записках моей матери после подробных описаний событий 1830 года.
В первый раз, когда мать говорит о Гоголе, она называет его двойной фамилией: Гоголь-Яновский. Она говорит о нем по поводу уроков Мари Балабиной, сестры княгини Елизаветы Репниной. Больше она никогда не называла его двойной фамилией. Есть указание на то, почему она сразу так заинтересовалась Гоголем: он был малоросс. Как только Орест и Пилад (Пушкин и Жуковский) привели его к моей матери, он стал просто Гоголем и получил прозвище Хохол Упрямый. Он от застенчивости колебался ходить к моей матери, которая через Плетнева передавала ему, что она тоже отчасти «хохлачка». Это впервые сблизило их и положило начало их хорошим отношениям, перешедшим впоследствии в глубокую дружбу [31] .
31
В апрельской книжке «Наблюдателя» за 1892 год по поводу книги В.И. Шенрока «Материалы для биографии Гоголя» говорится об А.О. Смирновой и ее дружбе с Гоголем, в которой автор не видит ничего, кроме обыкновенного светского знакомства. Столь же характерно уверение «Наблюдателя», будто в нескольких выдержках из записок моей матери, напечатанных В.И. Шенроком в «Материалах для биографии Гоголя», говорится о революции 1848 года. Я предоставила в распоряжение г. Шенрока несколько строк, в которых упоминается об июльской революции 1830 года и о Пушкине. Кому неизвестно, что Пушкин умер в 1837 году? Очевидно, что в указанном «Наблюдателем» отрывке не могло быть речи о февральской революции 1848 года. Я послала эти страницы В.И. Шенроку для ознакомления с характером записок и с целью облегчить ему точное определение времени, когда Гоголь познакомился с моею матерью, хотя, на мой взгляд, такие хронологические мелочи в данном случае не представляют особенного интереса. Во всяком случае, Гоголь встретился с моей матерью не в 1829 году. В то время она (как и многие) не знала даже о его существовании. Даже в 1830 году он не был ни знаменит, ни знаком «всему кружку». Раньше других познакомился с ним Плетнев. До 1830 года Гоголя знали Репнины, Балабины, графиня Соллогуб.
Наконец, тот же «Наблюдатель» находит, что за 40 лет, миновавших со времени смерти Гоголя, о нем написано уже достаточно, что Гоголь никого больше не интересует, что о нем сказано все. Это оригинальное воззрение на роковой 40-летний срок – истинная жемчужина в своем роде. Как далеко от этой «точки зрения» до принципов просвещенной критики, именно выжидающей того срока, когда время сотрет следы партийных раздоров, когда умолкнут отклики близоруких и односторонних суждений, на которые так щедра наша критика! В странах, в которых критика процветает с XIII века, до сих пор не перестают писать обширные исследования о Данте, Шекспире, Гёте, Гейне, Рабле, Кальдероне, Сервантесе, Шелли, Китсе, Вордсворте и даже о второстепенных и третьестепенных писателях. То и дело появляются в свет собрания писем и неизданные произведения Стендаля, Бальзака, Жорж Занд, Флобера и других поэтов, романистов, драматургов, философов, историков. Для нас, русских, царствование Николая Павловича (и конец царствования Александра Павловича) имеет такое же значение, как «великий век» (grand si`ecle) для Франции или период от Попа до Байрона и Шелли для Англии. И вот – еще прежде, чем эта эпоха разъяснена, в печати откровенно раздаются голоса, что ее пора предать забвению!