Неизвестный Пушкин. Записки 1825-1845 гг.
Шрифт:
Я ответила: «Надо все печатать; они мне кажутся типичными для Ивана Сергеевича; да и знаменитые стихи уже появились [4] . Если когда-нибудь два неподкупных и независимо прямых человека оценили друг друга, то это были моя мать и Иван Сергеевич. Он – единственный – написал о ней в 1882 году; он один так всесторонне понимал и знал ее после сорока лет верной дружбы, несмотря на былые размолвки» [5] .
После появления в свет первых томов «Переписки И.С. Аксакова» я получила следующее письмо Анны Федоровны:
4
См.: Предисловие редакции к «Запискам»: Северный вестник. Январь. С. 234.
5
И.С. Аксаков остался один из старого кружка славянофилов и был на похоронах матери. Он сохранил к ней неизменную преданность и искреннее восхищение ею.
«Дорогая Ольга, все, что Вы говорите в Вашем письме о первых томах, доставило мне большое удовольствие. Пишите воспоминания; Вам помогут и Ваша память, и заметки, которые Вы уже так давно пишете. Вы жили с Вашей матерью в таком постоянном духовном общении. Мы, последние обломки великой и поэтической эпохи в России, той эпохи, когда люди мыслили и чувствовали, когда они занимались великими задачами человечества вообще и России в частности, мы обязаны завещать и передать мысли и работу этой эпохи будущим поколениям, тем, которые будут мыслить и чувствовать, после того как современное поколение истощит всю низменность и пошлость, составляющие теперь ее хлеб насущный. Христос с тобой. Анна» [6] .
6
«Ma ch`er`e Olga, votre lettre m’a fait plaisir par tout ce que vous me dites des l-ers vol. Ecrivez vos souvenirs, votre m'emoire vous aidera tant, et les notes que vous avez faites depuis de si longues ann'ees; vous, qui avez v'ecu avec votre m`ere dans cette constante intimit'e intellectuelle. C’est `a nous, derniers d'ebris d’une grande et po'etique 'epoque en Russie, d’une 'epoque o`u les gens pensaient et sentaient et se pr'eoccupaient des grands probl`emes de l’Humanit'e en g'en'eral et de la Russie en particulier, de l'eguer et de transmettre la pens'ee et le travail de cette 'epoque `a des g'en'erations `a venir, qui penseront et sentiront, apr`es que la g'en'eration actuelle aura 'epuis'ee le terre-terre et la banalit'e qui est le pain quotidien dont elle se nourrit».
И
Во всем, что я сделала, я была простым отголоском того прошлого, в котором прошли и мое детство, и моя юность, и моя молодость. Я эхо голосов из могил, голосов дорогих мне людей, хотя некоторых я и не знала. Пушкина, Лермонтова, Жуковского я видела, когда была еще очень мала; он не вернулся в Россию к своему юбилею, вместо него прибыла «Одиссея» [7] .
7
Он прислал один экземпляр моей матери; в 1847 году было напечатано его письмо к Плетневу, где он спрашивает, что мать думает о его переводе, так как она ничего ему об этом не написала. Это было после рождения моего брата, мать была очень больна тогда и проболела целых два года. Жуковский шутил и спрашивал, не приказала ли А. О. своему лакею вымести его «Одиссею» из ее салона и т. д. (см.: Соч. Плетнева, изд. Я.К. Гротом).
Я помню Жуковского во Франкфурте. Он рассказывал мне сказки в саду дома Рейтерна, в Саксенгаузене. Жуковский казался мне очень высоким, очень полным, добрым, таким веселым! Странная вещь – воспоминания детства: почему одни обстоятельства так поражают, а другие исчезают, как во сне. Быть может, в памяти детей остается то, что для них ново. Таким образом, в эти дни, проведенные моею матерью во Франкфурте, чтобы видеться с Жуковским (там был и Гоголь), кроме жены Жуковского, сестры ее Мии Рейтерн, поразивших меня своей красотой, и дочери В. А., маленькой Саши, я помню больше всего их собаку, как она глотала вишни и как Жуковский заставлял ее плясать. Гоголь, которого я встречала беспрестанно в Риме, в Ницце, в Бадене, был для меня свой человек и считался у нас обычным явлением. Я помню, что мы с сестрою, с которой были приблизительно одних лет и вместе учились, находили Жуковского приятным, веселым и ласковым. Гоголь также нам казался веселым, так как часто шутил с нами [8] . Вообще в то время он еще не был так нездоров, хотя уже в Риме к нему привязалась malaria. После этого лета, проведенного им в Германии, при возвращении в Рим с ним сделались особенно сильные припадки римской лихорадки и тот ужаснейший припадок в Неаполе, когда он чуть не умер и от которого только спас его врач, отправивший его едва живого морем в Геную. Морская болезнь тогда спасла его и прекратила припадки. Но с 1846 года здоровье Гоголя уже никогда не поправлялось. С тех пор он подвергался трехдневным лихорадкам, всякий раз, как попадал в местность, где они царят. Он схватил такую лихорадку в Одессе, возвращаясь из Палестины. Припадок этой болезни, осложненный гастритом, и свел его в могилу. Вначале он мало заботился о своей болезни, полагая, что это просто обыкновенный припадок трехдневной лихорадки, и ограничивался лишь строгой диетой. В то время в Москве свирепствовал злокачественный гастрит. От него умерла в том же году одна из наших двоюродных сестер. Доктора и тут, как и у Гоголя, не поняли болезни, они ничего не знали о малярии, между тем как она, как возвратная лихорадка, может с двух припадков унести человека.
8
Моя маленькая сестра почувствовала внезапную страсть к Гоголю в Риме, и он играл с нею. И позднее в Калуге они находились в такой же дружбе, так что она оскорблялась, если он не обращал на нее внимания, и серьезно говорила моей матери: «Гоголь изменил мне». Тогда моя мать говорила ему: «Николай Васильевич, моя Надежда Николаевна в обиде: она вами недовольна», и Гоголь заключал с Надеждой Николаевной мир. Она питала также большую симпатию к графу Алексею Толстому и ссорилась (будучи очень маленькою) с Ю.Ф. Самариным, так как он дразнил ее; он находил забавными ее ответы и вид достоинства, который она принимала.
Я останавливаюсь на этом, потому что так много говорилось про болезнь Гоголя и о ней распространились самые нелепые слухи. Дошли до того, что уверяли, будто бы он из мистицизма уморил себя голодом! Странное понятие о религиозности. Все это должно быть еще раз пересмотрено в литературе на основании документов и показаний знакомых и друзей Гоголя, к которым принадлежала моя мать и вся наша семья [9] . У меня есть дневник, который я вела в то время (мне тоже отдала его мисс Овербек). Я упоминаю в нем о Гоголе, Алексее Толстом, славянофилах, Ив. С. Тургеневе, о всех тех, кого я встречала в Калуге, в деревне, в Москве, в Петербурге у моих родителей. Я записала тогда же подробности относительно кончины Гоголя, его похорон, всего того, что я слышала об аресте Ив. С. Тургенева, в то время, как он у нас обедал, и комментарии об этом событии. Я записала про посещение Государем моей матери в самый день, когда Тургенев был отпущен на свободу и пришел к нам обедать, записала даже про рассказ о кулебяке, которую он ел, когда за ним явились из III отделения, и которую моя мать ему потом послала в полицейский участок, записала те шутки, которыми по этому поводу его встретили, когда он вернулся к нам обедать. Я отметила в своем дневнике много мелких подробностей относительно Гоголя, А. Толстого, Ив. С. Тургенева, славянофилов, относительно разговоров и чтений, на которые я была допущена [10] . Я нашла также очень любопытные заметки мисс Овербек о воспитании, потому что ей случалось беседовать о нашем воспитании с Гоголем. Он прозвал ее восьмым чудом света, так как 20 лет учительства не убили в ней ни силы воображения, ни любви к прекрасному, к природе и к поэзии. Когда я напечатала в Nouvelle Revue, в Париже, два отрывка моих воспоминаний, мисс Овербек мне написала: «Отчего Вы не сообщаете подробностей об аресте Тургенева? Они довольно любопытны». Я отвечала: «Потому, что я рассчитываю со временем напечатать более подробные воспоминания». Поэтому-то она и завещала мне мой дневник и даже свои собственные заметки. Она была знакома со всем кружком, который собирался у моей матери, и даже толковала о воспитании с Жуковским, когда в 1844 году моя мать навестила его перед своим возвращением в Россию и в последний раз с ним виделась. Я подробно рассказала о том, что моя мать записала про это последнее свидание с Жуковским [11] .
9
Пора бы сдать в архив мистицизм как способ смягчать выражения, изобретенный Белинским ради цензурных соображений, пора бы вспомнить, что великие мистики были в то же время превосходными деятелями и писателями, что они были не только людьми, черпающими свое вдохновение из Священного Писания, не только великими святыми, отцами и учеными Церкви, но также такими писателями, как Паскаль, Данте, Гёте, Байрон. Человек, написавший знаменитые «Pens'ees» («Мысли»), открывший закон атмосферического давления, сделавший гигантский шаг вперед в развитии математических истин, был вместе с тем величайшим французским мистиком после Абеляра, столь же гениальным. Творец «Божественной комедии» был энергичный политический деятель. Байрон был настроен мистически: «Heaven and Earth» и «Cain» («Небо и Земля», «Каин» [англ.]. – Здесь и далее по тексту переводы редактора) – произведения глубоко мистические. Достаточно перечесть чудные стихи Байрона о св. Петре, чтобы убедиться, насколько этот гений был религиозен; только спиритуалист мог говорить в таких выражениях о Святая Святых, о желании предстать перед лицом Бога. Мильтон, автор «Defensio populi» («Защита народа» [лат.]), был исполнен мистицизма, не только не повредившего, но, напротив, повлиявшего особенно благоприятно на его гений. То же самое нужно сказать о Шелли. Мистики анализируют тайны создания любви, смерти, и их отношение к жизни поражает глубиною своих психологических наблюдений.
Во всяком случае, я не могу признать, что религиозное чувство или мистицизм отяготили полет человеческой мысли или сгубили талант, как уверяют относительно Гоголя. Мне кажется, что все сочинения Достоевского ярко доказывают всю неосновательность такого воззрения.
Я не стану вдаваться в споры о достоинствах и недостатках «Переписки с друзьями». Мне известно, что моя мать советовала повременить с ее изданием, потому что Гоголь, живя за границей, не мог присмотреться к эволюции, совершившейся среди московской молодежи между 1836 и 1846
Этого и следовало ожидать. Перечитывая резкое письмо Белинского к Гоголю и столь сдержанный ответ этого последнего, нельзя не признать, что автор «Переписки» проявил в данном случае на деле любовь к ближнему, о которой проповедовал. Его осыпали ругательными письмами, обвиняли в лести правительству, в том, что на устах его ложь (письмо К.С. Аксакова), и все это обрушилось на него за попытку высказать несколько истин о необходимости индивидуального самосовершенствования как исходной точки подъема нравственности всего общества. Я часто слышала от матери, как сильно повлиял Пушкин на склад воззрений Гоголя. Мне кажется (при изучении их сочинений мне всегда бросалось это в глаза), что влияние Пушкина проникло глубоко в душу Гоголя и всецело охватило ее. Смерть Пушкина даже повлияла на его тесное сближение с моими родителями, Жуковским и Плетневым. Это заметно в записках, относящихся к 1837 и 1838 годам, в тех местах, где моя мать говорит о трагической смерти поэта
Припомните стих из «Пророка» Пушкина:
И вырвал грешный мой язык…Гоголь, в сущности, выразил ту же самую мысль, заявив, что прежде, чем писать, он должен очиститься, подготовить себя к своему труду размышлением, молитвою и проверкою своей совести.
Весь «Пророк» Пушкина проповедует ту же идею. Серафим касается очей и ушей пророка, открывает ему тайны мироздания и сокровенные истины, вырывает «празднословный и лукавый» язык и влагает в уста «жало мудрыя змеи». Вырвав из груди сердце, «ангел водвинул угль, пылающий огнем», чтобы пророк жег сердца людей пламенем Божественной любви. Я знаю, что Гоголь часто говорил с моею матерью об этом гениальном стихотворении. В моем дневнике сохранилось содержание моего разговора с нею по этому поводу. Мать сказала мне: «Это были любимые стихи Гоголя». В другой раз она мне сообщила о довольно любопытной беседе Гоголя с моим отцом, очень восхищавшимся коротеньким стихотворением Баратынского:
Царь небес, успокойДух болезненный мой.Заблужденьям землиМне забвенье пошлиИ на строгий Твой райСилу сердцу подай.Гоголь сказал моему отцу, что прежде он часто повторял эти шесть стихов, терзаясь, подобно Баратынскому, и размышляя о значении слов «строгий Твой рай». Но потом он успокоился, и слово строгий перестало смущать его. «Меня более не смущает строгость, – заметил Гоголь, – и это вовсе не верное изречение и понятие. Между грешником и строгостью стоит Спаситель и животворящий крест. Иго Его благо, бремя Его легко».
10
Над моею привычкою «все записывать» слегка подшучивали. Ю.Ф. Самарин особенно часто говаривал: «О. Н. все пишет, пишет». Я как-то ответила ему: «Только тогда, когда бывает интересный разговор! Я в особенности старательно записываю ваши насмешки, чтобы вы, Ю. Ф., не умерли для печати. То-то выйдет язвительная книга! Я отмечаю также остроты Ф.И. Тютчева и князя Вяземского, красноречивые изобличения Ив. С. Аксакова и проч.».
11
Он и Плетнев были ее первыми и верными литературными друзьями.
Я очень жалею, что не сохранилось тетради, где моя мать описала свое детство, Одессу, Малороссию и свою бабушку, Екатерину Евсеевну Лорер, урожденную княжну Цицианову. Впрочем, в записных книжках моей матери встречаются странички воспоминаний о ее детстве. Вот одна из таких страничек:
«Пушкин обещал мне послать „Евгения Онегина“ на Кавказ и в Одессу. Как я желала бы отправиться туда! Вновь увидать хутор моих родителей, мое Черное море. Балтийское – кажется мне таким безобразным в сравнении с Черным. Если Сверчок (Пушкин – о прозвищах см. ниже) поедет в Одессу, то он привезет мне листья тополя, который посадил мой отец, когда родился мой брат Клементий. Я помню Одессу точно сквозь сон, помню хутор [12] , герцога [13] , Баптиста [14] , который давал мне абрикосов, королеву Каролину и ее желтую шаль, маленьких Пападополли и Клавдиньку Коблей, с которою я играла; моего отца, очень бледного, в красном кресле, мою плачущую мать в трауре, Амалию Ивановну [15] , мою бонну, – и все это отрывками, без всякой связи. О Грамаклее [16] и бабушке сохранились во мне более полные воспоминания, а также о Малороссии, когда я жила у Капнистов».
12
Купленный доктором Гэно, женатым на девице Пападополли, хутор Россет был разрушен обвалом и затем перестроен. В 1867 году доктор Гэно, уже разделившийся, и его жена, подруга детства моей матери, показали нам место, где был хутор Россет. Тополь (единственный принявшийся в Одессе), посаженный кавалером Россет, как мы узнали, погиб всего за несколько дней до нашего посещения.
13
Ришелье.
14
Садовник моего деда.
15
Это была швейцарка, гувернантка, которую мой дед выписал из Невшателя для своих детей; вот почему мать так скоро выучилась говорить по-французски и по-немецки. Моя прабабка говорила больше по-грузински и по-малороссийски, чем по-русски, так как до своего приезда в Новороссийский край она сперва жила в Малороссии.
16
Грамаклея-Водино, малороссийское имение бабушки моей матери, где она провела свое детство.
Моя бабушка говорила охотнее по-малороссийски, хотя хорошо знала русский язык, говорила по-французски и знала итальянский язык, который в то время был очень распространен в Одессе, как в Леванте. Подняни были хохлушки, и дети, естественно, говорили на южнорусском наречии и не забыли его. Амалия Ивановна, женщина очень преданная, оставалась при детях Россет до тех пор, пока мать не увезла их в Петербург. Императрица-Мать приняла на себя заботу о моей матери, двое старших сыновей были помещены в Пажеский корпус, двое младших, до поступления в этот корпус, были поручены их дяде, А.И. Лореру, и его жене. Затем моя бабушка вернулась в Умань, где стояла тогда артиллерийская батарея ее второго мужа, генерала Арнольди, от которого она имела много детей.
Генерал Арнольди, отец, потерял ногу под Лейпцигом; это был превосходный военный, но старого закала, заботившийся о пище солдат, но страшно суровый в деле дисциплины и очень вспыльчивый. Он командовал артиллериею в Таганроге. Император Александр I умер у него в доме. Мой дядя, А.И. Арнольди, помнит приезд Императора, который был его крестным отцом. Генерал Арнольди много ссорился со своими сослуживцами, обладая тем, что называется «крутым нравом». В минуты раздражения он не стеснялся даже с Императором Николаем.
Бабушка умерла в очень молодых летах, от родов. Амалия Ивановна была ей предана до такой степени, что осталась у нее для детей от Арнольди, из которых выросли только трое. Старший Александр, один из товарищей Лермонтова в гродненском гусарском полку, уже в довольно преклонном возрасте, сделал кампанию в 1877–1878 годах и был даже губернатором в Софии. Второй из сводных братьев моей матери, женившийся на В.Д. Свербеевой, Лев Иванович Арнольди, обладал поэтическим талантом, был перворазрядным чтецом и имел феноменальную память. Он часто жил у моих родителей, служил под начальством моего отца в то же время, как и И.С. Аксаков; он часто видал Аксаковых в Москве, так как они были близки к семейству Свербеевых. Лев Арнольди умер в молодых летах так же, как и его единственная сестра по второму браку его матери, вышедшая замуж за князя Петра Сергеевича Оболенского. Ив. Ив. Арнольди, умерший в отрочестве, был белокур, высок и тонок; о нем можно было сказать: «Это греческий мальчик». Моя тетка, Ольга Ивановна, была портретом-контрастом моей матери: высокая, темноволосая, бледная красавица, но не обладавшая ни умом, ни физиономией, ни живостью, ни вкусами моей матери. У ней грузинская кровь выказывалась в полной беспечности и физической, и умственной, в пассивной кротости и в большом недостатке воли. Впрочем, женщина на Кавказе имеет два типа: тип пассивный, беспечный и мало одаренный, и тип деятельный, энергичный.
Я должна сказать, что в грузинках я замечала одно качество моей матери: прямоту, достоинство и отсутствие всякого тщеславия. Гордые даже до крайности, они не имеют в своем характере никакой тщеславной мелочности, по крайней мере те из них, которых я видела; при великой простоте они представляют собою то, что они на самом деле. Князь Барятинский, живший целые годы в этой стране, говорил часто об этом при мне; он говорил даже моей матери: «Вы имеете в себе черты лучшей грузинской крови». Походка В.П. Орбельяни, урожденной княжны грузинской, ее жесты, интонация в ее разговоре, ее столь просто и величественно религиозный ум были очень похожи на то, чем обладала моя мать.