Неизвестный Пушкин. Записки 1825-1845 гг.
Шрифт:
Пушкин говорил о музыке, как музыкант; он очаровал m-me Гирт. Он говорил и о Бахе, фуги которого ему играл Одоевский. Сверчок во всем – единственный: он всем интересуется.
У Императрицы читали «Фауста». После вечера [104] я поехала к Карамзиным.
Днем Пушкин заехал ко мне после визита к Катону. Он был доволен; он не поддается Б. Я рассказывала Пушкину о чтении, потому что он перевел одну сцену «Фауста», если можно это назвать переводом (так это оригинально). Ему бы очень хотелось поехать путешествовать и повидать Гёте, но семейные и разные другие препятствия – против этого.
104
Эти
Государь любит Пушкина и всегда справедлив к нему. Мне поручено посоветовать ему быть благоразумнее: «Не задирать людей». Его Величество жаловались на него. Правда, он кусается. Жуковский ворчал. Он утверждает, что это моя вина, что я поощряю его Сверчка; это потому, что я цитировала Гамлета [105] и осмелилась сказать, что на воре шапка горит. Вот когда добряк рассердился и замычал, как бык. Нов конце концов он рассмеялся, когда Сверчок уверил его, что он не нуждается в поощрении и что он неизлечим: ему надо говорить, чтобы отвести душу, ему необходимо говорить. Впрочем, Государь совсем не сердится; я успокоила Жуковского, рассказав ему, что я переписала стихи Сверчка для Императрицы. Жуковский так любит Искру, что похож на курицу, высидевшую утенка. Вечером я рассказала Его Величеству, что Сверчок дал Гоголю сюжет для комедии: какой-то игрок приезжает в провинцию, и его принимают за важное лицо; эта история не выдуманная. Его Величество рассказывал нам о театре при Екатерине Великой, о Фон-Визине, о Капнисте, о Грибоедове, о Петре Великом и о театре в его время, также и об Эрмитажном театре. Государь был очень весел и разговорчив. На вечере были только Великий Князь, Сесиль [106] , Виельгорский и я. Государыня была утомлена.
105
Моя мать приводит по-французски стих: Qui sc sent morveux se mouche (На воре и шапка горит [перенос. фр.]).
106
Баронесса Фридерикс, друг детства Императрицы.
Интересный вечер. Государь долго говорил с Жуковским; он рассказывал подробности о Наполеоне, все, что произошло между ним и Гёте. Сестра Николая Павловича, Марья Павловна, рассказывала ему, что Наполеон ненавидел великую герцогиню Веймарскую, приятельницу Гёте, и не хотел к ней ездить. Он говорил о Таците с Гёте и с Виландом. Он сказал им, что ненавидит этого историка. Государь заметил:
– Я понимаю, что Наполеон не любил Тацита, потому что он, как и Людовик XIV, не любил уроков, а то, что Тацит говорит о Цезарях, часто приложимо и к Наполеону. Ему не только нужны были придворные стихотворцы, но и придворные историки. Он хотел принудить Виланда и Гёте согласиться с собою, но это ему не удалось.
Я спросила Государя, что он думает о наполеоновских маршалах и генералах. Он ответил:
– Ни один из них не был на высоте положения: ни Клебер, ни Бернадотт, который, впрочем, был лучшим дипломатом, чем воином, ни Даву. Ней, Мюрат, Лассаль, Массена, Мармон – все они были очень блестящи. Республика имела превосходных генералов: Кюстин, Келлерман, Марсо, Гош Дюмурье, сделавший славную кампанию (хотя единственная победа и не считается). Впрочем, войска и молодые офицеры так хорошо дрались. В Наполеоне жил гений сражений. Каждый раз, как он командовал лично, он побеждал всех. До 1812 года он был точно вдохновлен свыше, хотя его лучшая кампания – это отступление к Парижу в 1813 году. Жомини изучил эту кампанию и находит ее еще выше итальянской и египетской, потому что нет ничего труднее, как отступать, сражаясь.
– Он командовал и при Лейпциге, и при Дрездене, – сказала Императрица.
– Да, но после 1812 года войско было уж не то, уж это не была армия «солнца Аустерлица». К 1812 году гений Наполеона ослаб; в нем самом произошла перемена; это было после развода, после убийства герцога Ангьенского и др.
Моден
– Они были приговорены заранее, – сказал Государь, – надо было ждать этого. После французского и неаполитанского Наполеон должен был захватить и испанский трон, тем более что это в таком близком соседстве. Он стеснял его.
Жуковский говорил о Тильзите и Эрфурте. Государь заметил:
– В нем сидел отчасти Цезарь, отчасти Людовик XIV. Ему надо было командовать даже на сцене; он любил Тальму и давал ему советы. Все, что он делал, – он делал пушечными выстрелами.
– Потому что он воображал себя Цезарем и Августом… А трагедии всегда кончаются катастрофами.
Государь улыбнулся и ответил Модену:
– Цезарем – да, Августом – нет.
– Да, он был неспособен сказать: «Будем друзьями, Цинна». Вы правы, Ваше Величество.
– Браво, Моден! Какая память и какая находчивость.
Очень польщенный, Моден поклонился и продолжал:
– Он, как настоящий выскочка, любил производить впечатление на коронованных зрителей. Он сам выбрал пьесы для Тильзита и Эрфурта, пьесы, где были намеки: Цинна, Магомет. «Дружба великого человека – благодать богов!» А «Британика» не играли.
– Во всяком случае, он никогда не был Александром Великим, – сказала Императрица очень спокойно.
Она ненавидит, когда говорят о Наполеоне; относительно него у нее остались самые ужасные воспоминания [107] .
107
Императрица живо помнила свое пребывание в Мемеле, когда по бедности не могли топить старый замок, а она должна была носить всю зиму летние ситцевые платья, старую соломенную шляпу и красный платок; под ноги детям и в их кровати клали горячие кирпичи. Она, как ее брат Вильгельм, сохранила культ матери и знала, как ужасно обошелся с ней Наполеон и что делали войска в Берлине и Кенигсберге, не говоря о других германских городах. Она раз сказала моей матери; «Император Наполеон был корсиканец и не принимал патриотизма; он не предугадал, что в один прекрасный день воспрянет патриотизм в Германии, в России и в Испании. Его собственное отечество ничего не говорило ему, потому что Франция была для него только троном, а не отечеством».
Государь ответил:
– Он не Карл Великий, не Александр Великий, не Карл Пятый. Этот последний был рыцарь. У Наполеона в победах не было ни рыцарства, ни великодушия. У него были дурные манеры; он был высокомерен и фамильярен, а его генералы во всем подражали ему. Очень немногие из них были благовоспитанны. Даву, Бернадотт, Мармон и еще некоторые были воспитанны; у Нея было много естественного благородства, такими родятся, а не делаются. А все-таки изо всего двора Наполеона для меня самый несимпатичный Талейран, несмотря на всю свою благовоспитанность. Я убежден, что он очень рано предал Наполеона; он мечтал об этом даже до Аустерлица.
– Как? Уже тогда? – спросила Императрица.
Государь продолжал:
– В 1809 году они поссорились; Талейран не одобрял дела испанских инфантов. Я думаю, это была комедия, потому что их прислали к нему же в деревню и, по всей вероятности, его предупредили об этом. И эта комедия заставляет меня думать, что он собирался перейти к Бурбонам, как только Наполеона побьют.
– Был заговор, – сказал Моден, – между Дюмурье, Моро и Пишегрю, который так внезапно умер. Наполеон был очень тонок, даже хитер; папа назвал его комедиантом и был прав. Они оба с Талейраном пошли на хитрости – кто кого обманет.
– И перехитрил Талейран, – сказал Государь. – Он даже добился от папы, чтобы тот освободил его от данного обета. В конце концов он провел и Бурбонов, и Республику, и Директорию, и Наполеона, может быть, и последних Бурбонов. История покажет, сколько тут было плутовства и скрытых интриг, но это, может быть, будет лет через сто! Во всяком случае, Наполеон был гениален, а Талейран только хитер и умен. У него мелочной характер, который мне очень антипатичен. Я ненавижу хитрых, лукавых людей; вместо того, чтобы идти прямо к цели, они всегда ищут окольных путей, они всегда оставляют себе лазейку, В сущности, они ничтожны и подлы.