Неизвестный солдат
Шрифт:
Карилуото был счастлив. В отпуске он женился. Слепым и глухим проезжал он мимо длинных санитарных поездов: вести об отступлении и потерях не проникали в его сознание. Похудевший, с кругами под глазами вернулся он из дому, и его губы буквально ныли от поцелуев. Госпожа Сиркка робко намекнула, что долго она такой жизни не выдержит.
С эгоизмом влюбленного он оградил свою душу от событий, которые грозили разрушить мир, в котором он жил. Финляндия не может погибнуть, потому что это сделало бы несчастным его, капитана Карилуото. И как может случиться что-либо подобное именно теперь,
«Новое оружие!» — запинаясь, испуганно лепетал его добрый отец, заметив, что в ходе мировой истории северный уголок Европы может лишиться идиллии, в которой лично он так счастливо жил. Поди плохо — отлично оплачиваемая чиновничья служба в будние дни и шюцкоровские занятия по воскресеньям, с вдохновительно бредовыми мечтаниями о будущем, которым могло предаваться только второе поколение просвещенного класса страны, лишь недавно ставшей независимой. А когда наставал черед и сыну высказать свою точку зрения, тот утешал себя Роммелем или — как последнее прибежище — дружескими чувствами к Финляндии западных держав.
Коскела выжидательно стоял на месте, и Карилуото поспешил к нему большими быстрыми шагами, раскинув в приветствии руки. По Карилуото сразу было заметно, что он вернулся из отпуска: аккуратно подстрижен, одет в чистый мундир и блестящие сапоги, на которых пыль казалась чем-то непристойным.
Коскела пожал ему руку и сказал:
— Ну что ж, здравствуй. Добро пожаловать.
Карилуото почувствовал неуверенность. Его хорошее настроение как рукой сняло, казалось, он вернулся к действительности только теперь, когда увидел выступающие скулы Коскелы, его красные, опухшие веки, вымученную кривую улыбку.
— Спасибо, — тихо сказал Карилуото и затем неуверенно спросил: — Как дела?
— Стоим здесь. До этого всё шли.
— Да. Тяжелые времена. Пристроим сперва пополнение, а потом пойдем куда-нибудь поговорим. Я кое-что припас. А потом я приму роту.
— Идет. Второй взвод стоит по ту сторону дороги, первый и четвертый здесь, третий в резерве. Его, собственно, хотели забрать как батальонный резерв, но узнали, что в нем всего шестнадцать человек, и раздумали. Егерский батальон обеспечивает патрулированием фланги, других резервов нет. Все держится на честном слове.
— Сарастие возлагает большие надежды на линию обороны здесь, по речушке. Полагает, что ее удастся удержать.
— Может быть. Но у нас открыты фланги. Впрочем, это тут не впервой. Раз людей нет, значит, нет, как бы идиотски это ни звучало. Если б нам сильный резерв хотя бы на флангах!
Они распределили пополнение по взводам и отошли в сторонку, подальше от вестовых и телефонистов, чтобы те не слышали их разговора. Карилуото развязал мешок и приготовил бутерброды.
— У меня
— Нет, не хочу.
— Я думаю, по одной не повредит.
— Пить по маленькой — только себя дразнить. Ну, что слышно в большом мире?
— Да, в общем, ничего особенного. А как дела у вас?
Коскела тихо вздохнул и долго молчал, затем, сдерживая волнение, произнес:
— Всему конец. Это уже бесповоротно.
Карилуото вздрогнул. От этих слов, сказанных твердым и горьким тоном, повеяло такой безнадежностью, что ему показалось: вот он, конец, настанет сию минуту.
— Да, кто мог ожидать от немцев такого? А одни мы не выдержим.
Коскела откликнулся не сразу. Карилуото показалось, что Коскела чего-то недоговаривает. Он увидел, как у того бьется жилка в уголке глаза, и понял, в каком напряжении находится этот внешне спокойный человек. В конце концов Коскела странно раздраженным тоном сказал:
— Это уже не война, а так… беда на беде.
— Да, дезертиры, — неуверенно сказал Карилуото, цепляясь за первое, что олицетворяло в его глазах эту беду. — Их много?
— Не в них дело… Настоящих дезертиров мало, и это в большинстве люди, у которых сдали нервы, они так и так уже ни на что не годятся. Беда в том, что никто больше не хочет воевать. Все как жидкая каша или простокваша. За что ни возьмись — уходит между пальцев.
Коскела замолчал, и его лицо приняло прежнее невозмутимое выражение. Карилуото не побуждал его продолжать разговор, подозревая, что он и так сказал больше, чем хотел. Карилуото знал Коскелу достаточно хорошо, чтобы понять: только смертельной усталостью можно объяснить этот внезапный прилив откровенности.
Они долго сидели в гнетущем молчании и жевали бутерброды. Наконец Карилуото спросил:
— Что же с нами станет?
— С батальоном?
— Со всеми нами. Со всей Финляндией…
— То, что бывает со всеми побежденными. Кость в глотку.
У Карилуото задрожал подбородок. Его глаза увлажнились, и голосом, в котором злость мешалась со слезами, он сказал:
— Нет. Нет, черт побери. Я этого не вынесу. Я не хочу это видеть. Все, что угодно, только не это.
— Надежды больше нет. Ни малейшей.
— Тогда мы должны драться без надежды. — В голосе Карилуото звучала дикая решимость.
— Мы все время только это и делали, — ответил Коскела устало и равнодушно.
Карилуото видел, что для Коскелы мучителен весь этот разговор, и не стал настаивать на его продолжении. Они переменили тему. Коскела ввел Карилуото в курс дел. Он хотел пока остаться со своим прежним взводом, хотя знал, что его перемещение всего лишь вопрос времени. Уже начала чувствоваться нехватка офицеров, и лейтенанта с его кругозором нецелесообразно было использовать как командира взвода. На две вакантные должности командиров рот в батальоне уже поставили людей, которые были моложе его, однако это произошло в то время, когда он замещал Карилуото, и притом оба лейтенанта были кадровыми офицерами. Коскела не проявлял в этом вопросе особенного честолюбия и хотел лишь быть вместе со своими людьми, а это было возможно, только если он получит роту в том же батальоне.