Неизвестный Троцкий (Илья Троцкий, Иван Бунин и эмиграция первой волны)
Шрифт:
Парвус также рекомендовал оказать финансовую поддержку «тем русским революционным писателям, которые будут принимать участие в борьбе против царизма даже во время войны».
Немецкое правительство, по-видимому, не очень охотно, но все же решилось использовать в своих закулисных играх фигуру Парвуса. Он получил германский паспорт, а вслед за ним 2 млн. марок «на поддержку русской революционной пропаганды».
У главных большевицких вождей отношение к Парвусу было весьма переменчивым. Долгое время он являлся авторитетным «товарищем» и единомышленником. И только со временем это отношение эволюционировало от почтительного ученичества (в случае Л.Д. Троцкого), взаимопонимания и сотрудничества (у В.И. Ленина) до гадливости, шельмования и остракизма.
В 1915 г. в своей пацифисткой газете «Наше слово», издававшейся им вместе с Мартовым в Париже, Лев Троцкий призывал социалистов порвать всякие отношения с Парвусом и не участвовать в работе организованного им в Копенгагене института. В это же время Ленин также окончательно и навсегда разошелся с Парусом.
Судя по воспоминаниям И.М. Троцкого, в Копенгагене 1916-1917 гг. представители местного истеблишмента относились к этому революционеру доброжелательно:
Влиятельные датские социалисты, и особенно их вожди <...> приняли Парвуса с широко раскрытыми объятьями. Иметь в своей среде столь признанную и проминентную в социалистическом мире фигуру они почитали за честь и за подлинное приобретение. Несколько по-иному и с гораздо меньшим энтузиазмом отнеслись к появлению Парвуса те немногие члены русской колонии, которые были осведомлены о моральной стороне жизни этого сомнительного индивидуума. Особенно насторожились русские журналисты, <ранее — М.У.> жившие в Германии и перекочевавшие из-за разрыва отношений между Германией и Россией в Копенгаген78.
Далее И.М. Троцкий не жалеет черной краски, рисуя образ Парвуса и его деяния:
Внешность Парвуса вызывала отвращение. В ней было что-то сродни другой фатальной фигуре русской революции — пресловутого Евно Азефа. <...>
Он был чудовищно безобразен <...>: приземистая почти квадратная фигура, с большой головой, лишенной шеи и казавшейся ввинченной в плечи, <...> выпученные глаза, широкий жабий рот, прикрытый торчащими во все стороны усами.
У многих <в русской колонии — М.У.> был жив в памяти его каверзный поступок по отношению к Максиму Горькому. После провала первой русской революции Парвус скрылся из России и поселился в Мюнхене. В бытность свою в Петербурге он близко сошелся с Горьким. Слава Горького стояла тогда в зените. В западной Европе им восторгались и увлекались не меньше, чем в России. Его пьеса «На дне», поставленная впервые Рейнгардом не сходила со сцен германских театров79. Горький из дружбы к Парвусу доверил ему защиту своих литературных интересов в Германии. Между Россией и Германией не существовало еще по тому времени литературной конвекции. Каждый писатель или драматург должен был лично заботиться о том, чтобы не быть духовно ограбленным. Дорого Горькому обошлась его дружба с Парвусом и тяжело он поплатился за чрезмерную доверчивость. Парвус покаялся Горькому в растрате доверенных ему денег — суммы чуть ли не в тридцать тысяч марок, и на коленях молил о прощении.
Не то ли из добросердечия, не то ли потому, что Горький считал себя марксистом и идейным единомышленником Парвуса, но он его простил. Инцидент замяли, не дав ему разрастись в скандал с уголовной подкладкой. Скрыть его, однако, труднее было80.
Другой причиной настороженности русских журналистов в связи с появлением Парвуса в Копенгагене были, по утверждению И.М. Троцкого, его открытое германофильство и закулисная деятельность по укреплению тройственного союза (Германия-Австро-Венгрия-Турция). Имея тесные контакты с турецкими властями, Парвус занимался вербовкой антирусских элементов среди политических эмигрантов-кавказцев и военнопленных в Софии и Константинополе, где находились большие кавказские общины:
Грузинам сулили реставрацию их национальной независимости и создание новой Грузии под турецким протекторатом. Черкесам тоже обещали <что-то> вроде черкесской автономии. Не делали никаких посул только армянам. < Турки — М.У.> держали даже от своих союзников в секрете их гнусный план зверски вырезать анатолийских армян. <...>
Февральская революция сорвала маску с Парвуса и разоблачила других меньших по калибру «парвусов», работавших на пользу Германии. Если до февральских дней <они> оправдывали свое сотрудничество с <немцами> какими-то якобы идеологическими мотивами, то с приходом Февраля эти «фиговые листки» сами по себе отпали.
Царский режим рухнул, династия Романовых низвергнута, а имена П.Н. Милюкова и А.Ф. Керенского, украшавшие состав временного правительства, служили как бы символами новой власти и залогом нарождающейся свободы в преображенной России.
Поэтому усилия Парвуса, направленные на заключение сепаратного мирного договора между Россией и Германией (см. ниже раздел «Дела давно минувших дней»), его «особый» интерес к деятельности «Русского общественного комитета», созданного Временным правительством для работы с эмигрантами, желающими возвратиться на родину, его статус «закадычного друга» Турции, которая также находилась в состоянии войны с Россией стали однозначно восприниматься русскими журналистами в Скандинавии как прямые доказательства шпионской деятельности этого одиозного «социалиста-интернационалиста» в пользу Германской империи.
Что касается И.М. Троцкого, то точку в этом вопросе для него поставил один старый знакомый — голландский корреспондент влиятельной газеты «Новый роттердамский курант» («Nieuwe Rotterdamsche Courant») в Берлине Маркус ван Бланкенштейн. Этот весьма информированный и авторитетный журналист однозначно характеризовал Парвуса как «агента Вильгельмштрассе»81. Кроме того, он сообщил Троцкому, что встретил у Парвуса коллегу по «Русскому слову» И.И. Колышко, который, как и хозяин дома, распространялся на тему неизбежного распада России в случае, если она не заключит сепаратный мир с Германией. Для людей лояльных Временному правительству России, декларировавшему верность союзническим обязательствам продолжать войну с Германией до победного конца, подобного рода разглагольствования воспринимались как демонстрация изменнических настроений. Немцы же, со своей стороны, не оставляли попыток найти верный путь к началу переговоров с Россией о сепаратном мире.
В этой связи особый интерес представляют свидетельские показания Ильи Троцкого, ныне хранящиеся в Архиве Гуверовского института войны, революции и мира при Стэнфордском университете82.
8 июня 1957 г. Илья Маркович Троцкий — секретарь Литфонда, член Союза русских евреев и член Совета директоров ОРТ, проживающий в Нью-Йорке в центре Манхеттена, неподалеку от Бродвея, по адресу: 215 West 83 Street 24 N.Y., посчитал своим долгом посетить контору нотариуса Теодора Каплана, чтобы дать под присягой письменные показания («Affidavit»), касающиеся событий 40-летней давности.
Свои показания он изложил по-русски на трех листах стандартного размера. После нотариального заверения они приобрели форму официального документа и были переданы заявителем на хранение в Архив Гуверовского института.
Показания И.М. Троцкого — ценный исторический документ, проливающий свет на некоторые закулисные события Первой мировой войны, — интересны и в плане его личной биографии, поскольку выявляют некоторые теневые аспекты политической активности этого незаурядного человека.
В своих «Affidavit» он сообщает:
Я, Илья Троцкий, под присягой удостоверяю нижеследующее.
В начале октября 1914 г. я переехал в Копенгаген из Берлина, где в течение восьми лет состоял корреспондентом московской ежедневной газеты «Русское слово»83.
В Копенгагене я был представителем «Русского слова», в качестве главного корреспондента для скандинавских стран.
В конце марта — начале апреля 1917 г. ему домой неожиданно позвонил по телефону
Георг Клейнов, которого я знал по Берлину <Он> был видным германским журналистом, жившим многие годы в России и превосходно владевши<м> русским языком. До первой мировой войны 1914 года Георг Клейнов редактировал <газету> «Die Grenzboten», <уделявшую> много внимания русско-германским отношениям. С началом войны <...> Клейнов был привлечен к работе германским министерством иностранных дел в качестве эксперта по русским делам. <...>