Некрасивая
Шрифт:
— А я знаю одни замечательно честные и правдивые глаза, которые не солгут. Не прибегнут к непорядочной увертке, и прямо и открыто ответят мне… Графиня Гродская, знаете ли вы сегодняшний урок? — совсем уже неожиданно повернул дело Бертеньев и его маленькие глазки, как две горящие на солнце стальные иголки, впились в мое лицо. Точно какой-то вихрь закружил меня сразу… Я хотела отвечать длинной и пространной фразой о том, что если я и знаю урок, то это не значит, что он его услышит из моих уст… Но язык не слушался, слова не шли мне на ум, а глазки — иглы все приближались ко мне
Этот взгляд гипнотизировал меня, мешая сосредоточиться, пытая мою мысль, душу, казалось, все мое внутреннее я. Солгать ему? Сказать, что я не знаю урока? Но Боже мой, как я могу сделать это? Я, которая еще никогда в жизни не произнесла ни единого слова неправды и лжи. Да, ни единого слова лжи! Я дурна, безобразна, я завидую красоте других, я злюсь на судьбу порой за то, что она создала меня такой дурнушкой, но я не лгу никогда, никогда, никогда!
«Будь честной и правдивой, моя Лиза!» — говорил мне, еще когда я была маленькой трехгодовалой девочкой, мой папа.
Знай, что правда в устах человека, это лучше всяких богатств, всякой красоты!
О, милый, ненаглядный папа, я обещаю тебе это! Да, я твердо обещаю это тебе.
Быстрым вихрем пронеслось во мне милое воспоминание. Легкой тенью промелькнул любимый образ покойного отца… Класс товарищество, нелепые требования его, жестокие правила изощренные слишком восторженными головками девочек-подруг, все это скрылось куда-то, живо-живо, мгновенно. Волна горячего, острого самолюбивого чувства, чувства достоинства и жажды непоколебимой правды залила меня, затопив мою душу и сердце, все мое тщедушное существо.
А иглы-глаза все следили и следили за мной горящим взором, и как бы торопили меня.
— Еще раз спрашиваю я, графиня Гродская, знаете ли вы урок? — пытливо глядя мне в самые зрачки, спросил учитель.
— Да! — вырвалось у меня ни громко, но твердо, — да, я знаю его, но отвечать его не буду, как и все!
И с усилием закончив мою фразу я тяжело и устало опустилась на скамью.
Глава XIII
Отступница
— Как вы смели идти против класса?
— Да, как вы смели?
— Вы должны были сказать, что не знаете урока или молчать, как Фея.
— Да вы должны были молчать.
— Это низко, гадко с вашей стороны!
— Да гадко и низко!
— Это называется предать класс, отступиться от него!
— Изменить нам!
— Предательница! Изменница! Отступница!
— Отступница! Отступница! Отступница!
Я стояла под градом негодующих криков и обвинений. Спички давно не было в классе. Лидия Павловна тоже вышла еще задолго до его урока, я одна осталась лицом к лицу перед злобствующей толпой моих разгневанных одноклассниц. Передо мной мелькали негодующие лица, дрожащие от негодования губы, сверкающие глаза…
Больше всех бесновались Незабудка, Грибова, Строева и Аннибал. Последняя, буквально, на себя была непохожа. Ее черные глаза прыгали и сверкали, растрепавшиеся
— Позор! Срам! Безобразие! — криком кричала Римма потрясая в воздухе, сжатыми в кулаки руками. — Позор! гадость! В нашем классе предательница, отступница! Срам! Срам! Срам!
— Мерзость! — поддакивала ей Незабудка и ее тонкие губы складывались в ехидную улыбочку.
— Господа! подвергнем ее остракизму, [26] изгнанию из нашей среды! Помните, душки, как это делалось в древней Греции! Выгнать ее от нас нельзя, но и оставаясь с нами, она будет чужая, ненавистная нам с этого дня, — кричала Наташа, блестя глазами, и плавленым золотом своих рыжих кудрей, одним прыжком вскакивая на ближайший пюпитр.
— Да, да, да, да! Остракизму! Остракизму! — зашумело кругом.
— За что? За что? — невольно вырвалось из моей груди громким стоном тоски и бессилия.
26
В Греции был обычай изгонять провинившегося гражданина судом сограждан, причем имя провинившегося писалось на черепках и по этим черепкам подсчитывались голоса в пользу изгнания.
— И вы еще смеете спрашивать? — услышала я насмешливый голос за собой и побледневшее лицо, без того обычно бледной Незабудки, близко придвинулось к моему лицу. Она еще смеет спрашивать, какова?
И тут же окинув толпившихся вокруг нас девочек злыми, торжествующими глазами, она заговорила быстро, резко и громко, обращаясь ко мне:
— Слушайте вы, ваша светлость, сиятельная графиня Финтифлю-де-фон-Финтифлюшкина! Вы сделали непозволительную гадость, подлость даже, по отношению к классу и мы вам не простим этого никогда, никогда, никогда! Когда весь класс решил не учить урока и сказать Спичке, что вследствие его трудности не могли приступить к нему, вы просто и спокойно изволили ответить учителю, что знаете его. Насколько это мило с вашей стороны, судите сами!
— Я не могла лгать! — вырвалось из моей груди, — я не могла говорить неправды!
— А разве Фея лгала! Фея молчала… Фея — первая из первых, душка, прелесть, бриллиант! — неистовствовала Аннибал, вскакивая в свою очередь на стул и размахивая линейкой.
— Да, Фея же молчала! — с той же ехидной усмешкой подтвердила Незабудка.
— Но, я не могу лгать! Раз меня спрашивают — я должна отвечать правду, — вылетело из моей груди иступленным, вымученным стоном.
— Ага! Говорить правду! Вы говорите одну только правду, госпожа сиятельная графиня, только правду, да? — снова громко и резко выкрикнула моя мучительница. — Отчего же вы, такое высокочестное, правдивое и искреннее существо, отчего же вы не сказали правды, а именно того, что не здесь в институте, а там в вашем пансионе учили этот урок? А? Смутились что-то? Совесть заговорила, сиятельная графиня! Это недурно в общем, что у вас еще имеется совесть! — дерзким смехом закончила она свою речь.