Шрифт:
Пива такого больше не будет
Солнце совсем уж склонилось к закату. И хоть жар его уже не пылал, избыток тепла был во всем, особенно здесь – на неприкрытом деревьями береге пруда. Народ собирался и шел к остановкам: шорты, сандалии, полотенца, шляпы в дырочку и соломенные, у кого-то был ровный загар, а кто-то шел совсем красным и уже был сердобольно обмазан каким-нибудь жиром – а то ведь облезет. Воскресенье закончилось, народ разъезжался домой: кто автобусом или трамваем, а кто просто пешком. Вот к стати недавно пустили троллейбус: всего за четыре копейки, и ты уж на Войковской. На трамвае – старо, совсем уж старо. Сто лет ходит трамвай здесь, а в Лихоборах троллейбус – это новинка.
Не из разряда загоравших два человека с заляпанными
– Петь! Зайдем! Пивка же охота!
Попутчик, помедлив, остановился.
– Было б кстати. – Он согласился. – Осталось ли что? Вот в чем вопрос.
– А мы посмотрим, – резонно подметил старик. – Зайдем в заведение. Оно же здесь, считай, с Екатерининских времен. Подвал всегда подвал.
– Грот… – уточнил молодой собеседник. – Но пиво здесь всегда прохладное: в магазине, ларьке сейчас пиво, если осталось, то теплая дрянь. Как в такую жару пить горячее? А здесь разливное из бочки. Чего говорить – уж слюни текут…
И действительно, в гроте всем показалось прохладно и зябко. Продавщица, кивнув, улыбнулась:
– Холодненькое! – она предвидела незаданный вопрос.
– А вобла? – уточнил Савелич.
– И воблу!.. – подтвердил Петр – человек, по сравнению со стариком Виктором Савеличем, молодой, но средних лет, тридцать восемь ему исполнилось.
– По кружке? – учтиво наклонилась к Савеличу буфетчица.
– По две!..
– Савелич!.. – возразил было Петр, втиснув мольберт свой под стол.
– Угощаю! – старик урезонил напарника, – Мне, Петруха, премию дали. Я теперь лауреат и жаться здесь пред тобой мне не красиво!
Петр про премию знал, не знал только, что она значит и как выражается в деньгах она у художников, особенно у каких-то там народных. Слышал, что на машину, наверное, хватит. Да и без премии Савелич, или как его Петр называл, наставник – живет совсем не плохо. Значит, полтинник, что в заднем кармане, уйдет у Петра не сейчас, а на обед в понедельник.
Буфетчица тряпкой смахнула с стола мелкие крошки и через минуту вернулась с кружками пива и воблой, неся это все на подносе. Расставив все на столе, она удалилась и за прилавком на счетах продолжила громко считать суммы чеков, перетыкая каждый листок с одной длинной спицы слева на новую справа.
Проведи на жаре целый день! Пить, конечно, захочешь! Вода из бутылки закончится. Сходишь в родник, но ведь надо и дело же делать. А тут тебе пиво!..
По первой кружке влилось моментально. Прошлись по второй.
– Лена! – обратился Савелич к буфетчице. – Нам бы еще!
– По кружечке? – рука Лены зависла над счетами.
– Да-а!
– Сейчас! – Она досчитала в сумму еще один чек и начала наливать из краника пиво.
Вот новые кружки уже на столе. Петр отпил пару глотков и посмотрел на Савелича. Тот тоже смотрел на Петра с небольшой укоризной, как будто хотел ему много сказать, но пока все держал при себе. Старик взял еще рыбешку, размял ее в сильных и длинных пальцах и стал счищать с нее кожу. Он улыбался, что все хорошо и что домой придет через час, когда ужинать будет уж поздно. А тут повезло. Грот еще не закрылся. Видно, пиво из бочки хотелось доизрасходовать. Свежее лучше вчерашнего. Наешься и напьешься. Дрожжи тебя изнутри подопрут, почувствуешь сытость, душевный комфорт. Ощутишь ты, что день прожит не зря. «И Петька такое представил сегодня! На ровном, казалось, увидел, запечатлел, сфантазировал. А ты, старый черт, не увидел. Но поздно уже. Домой бы скорее и мне и Петру, – думал старик. – Ему на работу же завтра с утра. Моя лекция только к обеду. И то надо готовиться». С этой мыслью Савелич вздохнул и посмотрел в потолок.
Под колоннами грота, который лет двести назад был местом хранения вин известного графа, удобно сиделось на венских стульях. Ноги устали и гудели. Но Савелич привык рисовать только стоя. Только так нет на холсте или картоне ненужных засветок и бликов от солнца или же люстр. Только так подбирается цвет для мазка. И гудят потом икры после стоянья.
– А завтра будет дождь…
– Что?! – Петр отвлекся от пива.
– Закат что-то красный… – Савельич кружкой показал в открытую дверь, рядом с которой они и сидели.
– Пора бы!
– И ласточки низко летают. – Савельич поставил кружку на стол. – Дождь начнется еще до утра.
– Похоже на то… – посмотрел на наковальню закатного облака Петр.
– Крестьяне мы с тобой, Петр Михалыч! – отпил еще пива из кружки старик. – Все равно – крестьяне! Это в нас не уймешь! Я полвека уже из деревни. Забрали в Гражданскую, вот! Могу кистью махать, могу – шашкой, но так хочется косой… Я видел, тебе рисовалось сегодня, Петька! А-а!
Петр забыл уж о зарисовке. И ведь вспомнилось сегодня из детства про сад. Сада потом и не стало. А дед его растил всю жизнь. И совместилось все: и этот сегодняшний сад в академии, и домик в нем, и тот, из детства, сад с сараем на краешке деревни. Давно надо было его рисовать. А сегодня свершилось, совпало. Вот так шел, да и снял с плеча лямку мольберта. Вот оно – совпадение, вот и то самое место! Здесь и рисовать! Совпало все: и память, и натура, совпало, как голос с рояльной струной. Петька настроил мольберт, а Савелич себя ощутил как бы лишним. Он походил-походил где-то рядом, расположился поодаль, закрепил лист картона. На ум же к нему ничего не пришло. В памяти было много сюжетов, но Виктор Савелич не мог ухватиться хотя б за один. Можно же было и дома остаться, в своей мастерской. Там хорошо, там прохладно. Можно даже устроить сквозняк, открыв в мастерской окно на одну сторону дома и балкон в квартире с другой стороны. Зачем ему было ехать с Петром? Он сам бы поехал. Он найдет, чего рисовать. Потом все равно же он с этим этюдом приедет.
Так он отвлекся. Без всякой мысли Савелич себе на палитру из тюбика выдавил краски, потом еще, но зеленой, потом белил цинковых, откупорил и пузырек с растворителем. Он и сам не заметил, как машинально провел на картоне черту. И с нее началось и к ней все привязалось: и вид дворца академии, флигель, что за фонтаном, и липы.
Дело пошло. Отточенность линий, движений, приемов владения кистью делали дело. Вот размечены контуры, вот их заполнение, вот – прорисовка деталей. Савелич рисунок закончил. Он только не понял, зачем рисовал. Получилась картинка, которую можно повесить на стену. Ее можно повесить везде: в коммунальной квартире, на кухне и в комнате. Можно и в туалете, в большом. На вернисаже она не отличится от многих. И никто там на ней долго глаз не задержит. Такие малюют давно на поток. И очень похоже сие малеванье на роспись тарелок. Какая разница, что будет там под половником супа?
Протерев тряпкой кисти, Савелич сложил их в пенал и, чтоб тот не раскрылся, стиснул крышку его черной резинкой. Он постоял, допил уже теперь теплую воду из стеклянной бутылки и повернулся назад, туда где был Петька с мольбертом, посмотреть, что же там у него? Взглянув на часы, Савельич присвистнул.
Петр на миг оглянулся. Лицо его ничто не выражало. И снова он замер в нагруженной позе, согнувшись к самому низу рисунка, и что-то правил.
Еще не закончено им было многое, но картина уже навивала нужное чувство: заброшенный сад, в котором лишь еле видна тропка к воротам. Раскрыты ворота. Они, покосились и сгнили. Редкий штакетник почти обвалился гнилой. И лишь только сбоку едва различимы виднелись остатки завалинки дома. Самих изб уже нет, как и нет всей деревни, от которой совсем ничего не осталось, разве только сады.
Петр рисовал, боясь остановиться и сбить свой кураж из-за передышки. Здесь был сейчас только он, его мольберт и натура, и чувство, и мысль, как все переделать. Он в рубахе потел, вытирал с бровей пот, но не мог расстегнуть её ворот. Важно было помнить эмоцию и не позволить себе на секунду отвлечься: собьешься потом – и этюд весь насмарку.
Савельич взял из травы под мольбертом пустую бутылку, пошел с ней на родник. Часа два, понял он, Петьку тревожить не стоит…
А сейчас вот Савельич отхлебывал пива и думал, что делать с этим дважды «переростком», точнее «недоделком» без диплома? Все было б проще устроить лет десять назад. Да нет, могло оказаться труднее.