Нелегал из Кенигсберга
Шрифт:
«Ну, где же наши? — эта мысль донимала не одного Лобова. — Должны же они знать, — рассуждал Сергей, — что в Крепости остались люди? Те, кто прорвался, наверняка уже сообщили, что тут творится. Почему же не идут на выручку? Одной бы танковой дивизией из Южного городка навалились, и немцы тут же бы убрались за Буг! Может быть, утром придут?! “Нам бы ночь продержаться да день простоять”», — припомнилась строчка из «Мальчиша-Кибальчиша».
Ночь прошла беспокойно, тревожно. Лобов выставил к амбразурам наблюдателей, а остальным объявил «отбой». Сам пристроился на сорванной с петель двери и попытался забыться на этом жестком ложе.
«Что это, — думал Сергей о случившемся, — кара за вчерашнее утреннее счастье? Ирина!.. Последний подарок судьбы, награда за предстоящую геройскую смерть?»
Впрочем, смерть вовсе не обещала быть «геройской». Врежет в лоб шальной осколок, вот и тухни тут в углу подвала. Трупный запах ощущался в подземелье все сильнее и все тошнотворнее.
Глухой полночью трое из бойцов попытались пробраться к реке за водой. Им удалось наполнить фляжки, но на обратном пути взвились осветительные ракеты и всех трех положили метрах в двадцати от стены казармы. Вот она, совсем негеройская смерть… Они лежали, сжимая в руках наполненные фляги. Казалось, окропи их живой водой из этих фляг, и они встанут. Но и окропить-то было некому. Моряк из третьего взвода смастерил из гвоздей «кошку», привязал ее к длинному куску электрошнура и попытался подцепить одну из фляжек. Все, кто мог, с замиранием сердца следили за его бросками. Следили и немцы. С пятой или шестой попытки ему удалось зацепить стеклянную баклажку, обшитую брезентом. И она поползла по земле, как черепаха. И уже почти добралась до стены, как раздался меткий выстрел и пуля раздробила стекло. Старшина все же успел вытащить истекающий драгоценной влагой трофей. Тут же нашлась кружка, в нее собрали остатки воды и, выбрав стеклянные крошки, отжали брезентовый чехол почти досуха.
Всего натекло чуть больше половины кружки. Ее отнесли раненым и каждому вливали в пересохший рот по столовой ложке живительной влаги. Великомученики блаженно шевелили губами, стараясь не упустить ни капли.
Тогда моряк забрался на второй этаж, скинул бушлат, оставшись в тельняшке, зажал зубами ленты бескозырки и сиганул, рассчитав прыжок так, чтобы приземлиться поближе к водоносам. И ему это удалось, он подкатился к ним, вырвал из окостеневших пальцев фляги и метнулся к окнам. Ни одного выстрела не раздалось вслед! То ли немцы были ошеломлены его стремительным курбетом, то ли пощадили удальца, то ли замешкались. Так или иначе, но в подвале оказались две фляги, полные до горловины, почти полтора литра холодной речной воды. Теперь хватило не только раненым. И все остальные смогли смочить горло хотя бы маленьким глоточком. Воду отмерял сам капитан Суровцев — ложка за ложкой.
«Будто поп причащает», — подумал Сергей, прикладываясь к ложке. Прохладный водяной шарик пробежал по сухому языку в иссохшую гортань. Вспышка наслаждения и снова аравийская жажда.
Но как странно выходит: из рук этого человека Сергей принял и его жену, и этот живительный эликсир из алюминиевой солдатской ложки. «Ирина! Где ты? Что с тобой?!»
— Опять немчура поперла! — закричал наблюдатель. — Гришь, слышь! — обратился он к моряку. — Это они за твой прыжок решили отомстить! Сволочи!
На сей раз автоматчики пытались подойти под черной завесой дымовых шашек. Немцы подобрались почти вплотную и стали забрасывать подвал гранатами. Одна из них завертелась прямо в ногах Сергея. С длинной деревянной ручкой, она была похожа на бабушкину колотушку, которой та толкла картошку, чтобы сделать пюре. Граната крутилась, как юла, как вертушка рулетки… «Ну, вот и все! Сейчас все кончится!» Но ничего не кончилось. Старшина-запорожец схватил гранату за рукоятку и зашвырнул ее в дальний угол, где лежали убитые. Рвануло, ударило горячим плотным воздухом так, что уши заложило пребольно… Лобов запоздало пригнулся и возблагодарил про себя старшину-спасителя. Тот даже не заметил его благодарного взгляда — побежал к свободному окну-амбразуре с винтовкой убитого бойца.
В подвал доносилась отдаленная ружейно-пулеметная пальба, ухали взрывы снарядов. Значит, крепость держалась. Значит, бьются и на других фортах, в других казематах, капонирах, казармах. Но где же наши полки и дивизии? Когда придут на помощь? С каждым таким вопрошанием на душе становилось все тоскливее и тоскливее. Надежда меркла, как свет в кинозале перед показом картины. И картина обещала быть страшной…
В Буховичи, на КП армии, полковнику Сандалову удалось добраться только к обеду первого дня войны. Три больших штабных палатки и радиомашина укрывались под сенью старой дубовой рощи.
Генерал Коробов — он давно уже вернулся с левого фланга — встретил начальника штаба удручающим известием:
— Только что доложили: немцы разбомбили два окружных артиллерийских склада: под Пинском и под Березой. Где теперь будем брать боеприпасы?
Сандалов представил масштаб и последствия этой потери: вся артиллерия 4-й армии через день-другой замолкнет.
Ошеломительные известия поступали на КП одно за другим. Командир авиационной дивизии доложил, что большая часть бомбардировщиков, стоявших в Пинске, сгорели на земле после первого же налета. 22-я танковая дивизия, понесшая немалые потери от утреннего артобстрела, отошла к Жабинке, теряя машины на переходе. Ее преследуют две немецкие танковые дивизии. К танкистам прибились команды новобранцев, жены офицеров с детьми, жители Бреста и даже артисты Московской эстрады, которые не успели уехать в столицу.
Тяжело ранен начальник штаба дивизии подполковник Кислицын. Смертельно ранен командир 44-го танкового полка майор Иван Квасс… Отовсюду прибывали посланные для связи штабист, принося неутешительные вести. Но проводной связи со штабом соседней армии, как и с Минском, не было. И лучше бы, если в тот день ее вообще не было.
К 16 часам на запасном командном пункте в Запрудах (20 километров северо-восточнее Кобрина) проводная связь со штабом Западного фронта вдруг заработала и принесла она роковое распоряжение. Генерал Коробов снял с аппарата Бодо ленту и громко прочитал ее всем присутствующим: «Командующий фронтом приказывает 4-й армии: контрударом, главным образом силами корпуса Оборина, разгромить противника в районе Бреста и выйти к границе…»
И в качестве комментария командарм развел руками. Бумажная лента, зажатая между пальцами, беспомощно затрепетала на палаточном сквозняке. Пораженные нелепостью распоряжения, все оторопели. Тени дубовых веток качались на полотняных скатах палатки, будто и древние дубы, чего только не повидавшие на своем веку, тоже удивленно разводили руками.
Первым пришел в себя член Военного Совета Шлыков:
— Что за бред?! У нас что ни дивизия, то сплошное рядно. Тут в обороне бы удержаться. И то сказать — за гриву не удержался, на хвосте не удержишься…
— Это полный блеф! — поддержал его Сандалов, перечитав своими глазами ленту. — Они придают нам в поддержку корпус Ахлюстина, который еще не сформирован. Добрые дяди…
Шлыков нервно прохаживался по палатке, комкая в пальцах незажженную папиросу.
— Они там ни черта не знают! — швырнул он папиросу в угол палатки. — Им надо все объяснить! Надо просить штаб фронта, чтобы нас немедленно ставили в оборону!
— Хотите, чтобы нас назвали трусами?! — озлился Коробов, и без того заведенный удручающими докладами. — Хотите, чтобы нас всех отстранили от командования?! Звоните! Предлагайте! Но только от себя лично! Вы что — не понимаете, откуда идет этот приказ?!