Нелепая и смешная жизнь капитана К. Офицера без имени
Шрифт:
Двусторонний соловей
Мы идем по улице, и шепот и звуки малознакомых и безымянных вечерних птах сопровождают нас всю дорогу. Кто-то чирикает, кто-то щелкает, кто-то клевещет. Кругом возня и копошение маленьких пернатых тел. Взаимные взмахи крохотных крыл. «Я не знаю, что это именно за птица – говорит Вячеслав Самсонович – в нашем департаменте никто пока не отважился подобрать им правильного названия. Быть может, это двусторонний соловей». Я только пожимаю плечами, мол, мне-то какие дело. Двусторонний… Ну, пусть будет так. Разве это сейчас важно, в такую минуту?
Шаги
Мы идем и молчим. Дождь заглушает наши
Жизнь и слезы департамента морских и небесных коммуникаций
Персицкий слон
Раньше в Петербурге было миллион персицких слонов, они шлялись себе по улицам и весело трубили, возвещая весну, красоту и любовь, пока не вымерли от какого-то никчемного и неизвестного недуга. Фельшер кукушкин, осмотрев предпоследнего, который валялся в конвульсиях где-то на Зимней канавке, только развел руками: «Наш климат, природный и нравственный, для них физически и телесно невыносим… Да и государь, не для публики будет сказано, дает им порою слишком тяжелые и невыносимые поручения». Слоновий двор, куда любили заходить лучшие умы нашего города на чашечку-другую чаю или чего покрепче, опустел – и там обитают нынче ветер да крысы. Ветер воет, крысы пищат. Остался только один, последний – Вячеслав Самсонович, друг моей юности и сердца моего. Однажды, по большому секрету, он сказал мне за дружеской беседой: «Я здесь для того только и остался, друг мой сердечный, чтобы однажды восстать, возвестить и вострубить Страшный суд. Ты же знаешь, мою громогласную дудку услышат и на Сенной, и в Семенцах, и даже там, где простираются седые александрийские луга». Ну думаю, шутник же вы, Вячеслав Самсонович. Дай бог вам здоровья. Причем тут александрийские луга? С чего это вы взяли, что наступает конец времен? Вячеслав Самсонович с некоторых пор ходит в Департамент морских и небесных коммуникаций и проводит там некоторое время. «Чай, не пальцем в носу ковыряю». Ну да кто его знает. Пальцы у него неловкие, и не очень-то проворные и работящие, но зато мозги, да и вообще вся остальная необъятная голова – на вес золота.
На нем изящнейший мундир с шелковыми шнурками и завитками, которые завязаны на брюхе. А другие свисают до самой земли. Впрочем, не было на нем никакого особого мундира. Вячеслав Самсонович, как правило, шатался по городу в чем мать родила. Ну иногда вокруг своих чресел обернет дырявую тряпочку – иначе его в морской департамент дальше порога не пустят. А впрочем, и тряпочки никакой не было, зачем она ему.
Ему дверь охотно открывали и без тряпки, и он входил внутрь, сотрясая монументальную мраморную лестницу. А в департаменте он бывал довольно редко. Придет, скажет: «Ну, как дела?» И тяжело вздохнет. Вот за этот печальный вздох и любили Вячеслав Самсоныча.
«Потонула наша эскадра» – скажут.
«Эх, – отзовется Вячеслав Самсоныч, – нет на свете никакой особой жизни».
«Хорошо вот только, что нам с государем повезло. А то вот прям хоть в петлю».
Когда я звал Вячеслав Самсоновича, и мы закатывали после департамента в какую-нибудь полпивную – то проводили долгие часы за дружескими разговорами. Мы были с ним словно одно целое, этакий биологический и смысловой симбиоз лейб-гвардейского офицера и довольно внушительного персицкого слона. Уж и не понимаю, как такое возможно. Как будто бы все его злоключения происходили со мной – и наоборот. Вячеслав Самсонович тоже втихомолку вел и царапал свой дневник, поэтому наши голоса и страницы перемешались и переплелись, и перепутались, и нет иногда сил разобрать, где кто есть.
«И государыня вот еще наша – говорил Вячеслав Самсонович –
Ну мало ли.
Я говорю ей «ты жестокосердная красавица ты алмазная канареечка» и сердечко у тебя такое маленькое но довольно жестокое, жесткое. Каменное у тебя сердце. Я здесь страдаю и не знаю куда деваться. Тьма и меланхолия овладевают мною. «Капитан, дружище – говорит Вячеслав Самсонович – мне не подобраться к ней, я слишком заметен, я огромен, как переспелая тыква. Ты же молод, проворен и прыток, как хорек. Бери же алмазную канарейку, в свои заботливые цепкие руки, я ее уступаю, оберегай ее и заботься о ней в любое время дня и ночи где бы ты ни был».
Обещаю, дражайший друг.
И так я возлюбил алмазную канарейку, и даже будучи у себя, в своей заброшенной хижине на Батискафной улице, я слышу ее щебечущий голос и крохотное сердце. Оно пробивается ко мне сквозь крики пьяных ломовых извозчиков, сквозь скрежет и шепот трамваев, сквозь незримую стену пароходных гудков.
«Ну а моей любви с лихвой хватит на все остальное – говорит Вячеслав Самсонович – забирай себе свою канарейку, а я беру себе весь остальной мир – и Вселенную».
«И еще хороши водоемы наши, например, Нева, Охта, Прачка и Гренадерка – продолжает Вячеслав Самсонович – населены они молчаливой рыбой и юными речными девами. Рыб мы едим. Речных дев мы ловим и отправляем на Шпалерную, чтоб любовь значит дарили. А без любви нам всем тут крышка. И вот эскадра потонула совершенно напрасно».
Без флота мы как без левой руки, это еще великий Суворов нам сколько раз говорил, а без левой руки нет и правой, да и ног тоже нет, а может ничего такого он и не говорил.
Скучно мне стало тут, и мне надобно опять домой, в Персию, откуда я, собственно говоря, и притопал. А дорогу я позабыл. Господи, да где ж она. Наверное, где-то за Третьей рогаткой. А? А где ж еще? Надобно идти вдоль великой реки, все время вниз, вот только какой.
Тряпочка
Тошно мне тут, говорит Вячеслав Самсонович. И Департамент морских коммуникаций меня уж более не веселит. «Вы бы, Вячеслав Самсоныч, хоть бы тряпочкой прикрылись, завесились, а то ведь сюда и барышни ходят» – говорит мне бородатый швейцар, обитающий в деревянной будке под лестницей. Мне, говорит, за них краснеть приходится. «Молчи говорю собака, молчи, пока ногами не растоптал».
Швейцар боится меня и прячется в свою деревянную будочку, словно встревоженная улитка. Она справа от входа. Через маленькое окошко виднеется его торжествующая беспокойная борода. «Я, говорит, тут пока посижу». А вы, мол, Вячеслав Самсонович, остыньте.
«Вылезай говорю стервец вылезай все равно достану».
Вячеслав Самсоныч, тишайшее существо, вспыхивает вдруг как вулкан. Швейцар смотрит на него в крошечные дырочки, проверченные для вентиляции, а Вячеслав Самсоныч мечет туда гневные электрические разряды. «Как это, говорит, я чресла свои какой-то тряпочкой занавешу – не бывать этому». Для чего, спрашивается, я на свет божий рожден.
Никогда. Никогда. Никогда. Не будь я Вячеслав Самсонович.
А швейцар ему из будочки: «Не извольте гневаться».