Нелепая и смешная жизнь капитана К. Офицера без имени

Оккервиль Генрих

Я ведь завещал свое благоуханное туловище Зоологическому музею, а не какому-нибудь там костеобжигательному заводу. Душа моя пусть отправляется себе на небо, а туловище да посвятит себя и подарит науке. Вот пусть академик Павлов режет меня вдоль и поперек, ему можно. У нас не так уж и много хороших людей, и академик Павлов несомненно среди них.

А они мне: «ну и мыло конечно, Вячеслав Самсонович».

Всегда так. Я знаю что именно так оно и будет. И девки тыркают в тебя острыми и твердыми как нержавеющая сталь карандашами.

В комнате зябко и темно. Я еще туже завертываюсь в

шкуру убитого верблюда. Я все думаю, заменит ли мне она начресельную тряпицу из английского магазина и прихожу к выводу что нет, не заменит. У английской драгоценной тряпочки были специальные такие длинные пристяжные тесемки, из шелковой материи, которые можно было завязать и развязать в случае необходимости, а у верблюжьего пледа нет таких тесемок. Ну нету и все. При ходьбе по улице его придется поддерживать руками, что невозможно. Да и директор наш скажет: «что это вы, Вячеслав Самсонович, в верблюжий плед вырядились, у нас сегодня не карнавал и не маскарад, ходили бы лучше голый». Ну смотри директор, ведь я так и сделаю. У меня больше нет деревень на продажу и мне нечем расплатиться в английском магазине, и я буду ходить по улицам, предоставленный своему естеству. А где моя английская набедренная повязка ума не приложу.

Мне надо набраться сил, чтобы добраться до Персии. Я знаю она бесконечно далеко от морского департамента и мне надо хорошенько отдохнуть перед страшным броском. Мне надо поесть, поспать. Молчаливый слуга приносит мне золотую яичницу. Я ем, а потом снова проваливаюсь в беспросветный мрак.

Мне снится Персия, одаренная волшебными огнями. Сгущеное молоко и мед текут прямо под моими ногами. На ветвях растут белоснежные сахарные плоды. Это моя родина. Но пока я работал и трудился в морском и небесном департаменте, я чего-то забыл как туда идти. Я очень долго работал. Девки кололи меня карандашами. Директор говорит «терпи Вячеслав Самсонович это часть твоей работы мы тебя любим». Ну знаю я вас. Если я правильно понимаю, идти надо куда-то на юг, на юг, вдоль великой реки, куда-то за Третью рогатку.

Я все думаю кто все-таки спер мою набедренную повязку. Подозрения падают на майора Дарлингтона, он известный прохиндей, потом конечно бородатый швейцар Алексей Петрович, он давно желал надо мной подшутить ну или вот барышни, которые приходят чтобы нарочно посмеяться надо мной. Они приносят с собой карандаши или берут без спросу мои, особо твердые. Я не знаю почему их пускают внутрь. Хотя я вот смотрю на них, на их молодую красоту и все во мне вскипает но мне нельзя особо оторваться от работы. Я на них смотрю, и сердце мое поет, а они знай себе карандашики точат.

Перед моим носом. Одна горизонтально держит карандаш, другая вращает ручку.

А вообще у нас довольно секретный департамент и у нас столько секретов что за них можно и расстрелять, особо и не вякая. Я тут вполне согласен.

Был у нас такой Михаил Потапыч, мой предшественник по небесному начертанию, немного сиволапый, но талантливый в глубине души человек, так его сразу на кол посадили потому что времена сейчас строгие и лихие, а он ведь и не сделал так особо ничего. Пришли к нему точно вот так же барышни «покажи нам департамент мишенька» а он им: «давайте я вам барышни уборную

покажу». Потом еще столовую смотрели. А там греча, котлеты. Все то, что люди обычно едят.

И вот поймали его средь бела дня бутошники «говори мишка кому ты секреты тайные передавал». Ну в смысле немцу или шведу. А он говорит ничего никому я не передавал. Я барышень котлетами угощал, потом Вячеслав Самсоныча карандашами цветными тыкали, потом еще уборную посещали. Там ничего такого секретного. Ну кому сейчас что докажешь.

На улице поздний дождь пополам со снегом и тоска и печаль. Я уверен это все пройдет и все будет к лучшему. Так говорит наш швейцар Алексей Петрович и торжествующе ухмыляется в бороду. Впрочем, как знать.

Я верчусь с боку на бок, и пружинки подо мною пищат и скрипят. Я думаю «эдак и диван внутрь продавится где потом новый брать». Приходит молчаливый слуга и забирает тарелку из-под яичницы. Она вся в желтке. Я гляжу в окно и там, где-то далеко-далеко, я вижу Персию. Ну, думаю, мне пора. Завтра отосплюсь и сразу в путь.

Послезавтра

Ну может быть послезавтра.

Машкерад

Полковник, ряженый дельфином,

Стоит – он хочет воевать,

Солдат, одетый апельсином,

Со шведом хочет танцевать.

Покойный государь

Стоит на пристани,

Зевает

И ветер мокрый завывает,

И речка подо льдом блестит.

Счастие

Лизавета Петровна, которая давно уже работает в нашем департаменте, смотрит на меня с глубоким интересом. «Вячеслав Самсонович, я хотела бы составить ваше пожизненное счастие, исходя из чего я была бы рада быть вашей неизменной женой и невестой, ну или хотите, просто рабой». Рабой… Я задумываюсь. У меня довольно приличный особняк на Большой Морской, а у нее плюгавая клетушка в Зоологическом саду. Люди приходят и смотрят, и смеются, как она там спит, вертится, поет, ест или обедает. Я вот не знаю определенно, кого она больше любит, меня или особняк.

Говорю ей: «Лизаветпетровна, вся наша жизнь – это путешествие через ночь и холод. Так говорили мои мудрые предки, бывавшие в наших краях с армией двунадесяти языков, ну и я так говорю. Они стояли на берегу мокрой и холодной реки, и размышляли, попадут или нет на тот берег».

А она мне: «Так и есть, Вячеслав Самсонович, так и есть, через ночь и холод, я слышала это от нашего директора. Он умный человек. Давайте же путешествовать вместе. Давайте вместе переберемся на тот берег, где и счастие, и любовь, и сливочное масло. Ну тоже штука, ежели разобраться, немаловажная».

Ну я уж даже и не знаю.

Особняк у меня очень хороший, у меня триллион слуг и комфортабельный бесшумный лифт между вторым и третьим этажом. Я однажды там застрял. Сижу и думаю что ж это творится и куда страна катится. Слуги просовывают мне в щелку всякую еду и я ем. А вообще я с утра и до вечера торчу в окне. Когда люди проходят мимо, я заставляю их кланяться, ломая шапки ну или что там у них на голове, иначе я бью их палкой.

И вот я однажды брошу всю эту бренную мишуру и уйду за горизонт.