Немая Тьма
Шрифт:
******
Тревога в его груди проснулась, прежде чем сам Фома. Открыв глаза, он судорожно пытался понять что произошло пока он спал. Что-то зеленое лежала на его лице, руки и ноги по-прежнему были скованны. Замотав головой, ему почти удалось сбросить нечто, укрывавшее его лицо. С облегчением он увидел, что это всего лишь лист лопуха. Всё его тело было накрыто лопухами. Сквозь появившийся зазор, Фома смог разглядеть кусок поляны и нависающие над ним ветки берёзы. Тело всё ещё ныло, и очень хотелось пить..
Кое-как, подергавшись, ему удалось сбросить часть лопухов. Оглядев внимательно корни и слегка потянув,
"Вот и пришел мой конец", - обреченно думал Фома - "Коли не любимая умертвит меня, так солнышко ясное да жажда добьют".
Он лежал так очень долго. Страдая от жажды и жары. Затем не стерпев и обмочившись, почувствовал мимолётное облегчение и потерял сознание.
Очнулся он с жуткой головной болью. Обратил внимание, что листья укрывавшие его исчезли. Всё его тело было накрыто приятно холодящими мокрыми лоскутами из его же одежды, а на нём не осталось совсем ничего.
Уже стемнело, и берёза исчезла со своего места, но и девицу было не видать.
Вдруг, она появилась перед его лицом с оторванным, мокрым куском подола матушкиного платья и принялась выжимать из него воду. Фома судорожно открывал рот, жадно глотая. Девушка много раз бегала к реке мочить ткань, пока парень не почувствовал что жажда постепенно отступила. Затем, девица принялась заботливо кормить жениха ежевикой, но голод она не утоляла.
– Рыба в сети возле берега привязана. Поджарь, а?
– осипшим голосом взмолился Фома.
Она, быстро среагировав, вернулась с трепыхающимся в её руках небольшим ершом и стала тыкать им Фоме в лицо.
– Ох, батюшки!
– поморщился он, - Да его ж, поджарить, как следует надо, а затем только есть. Возьми в мешке возле пепелища огниво, да разожги огонь.
Девка испугано замотала головой.
– Ну тогда меня пусти, я сам!
– разозлился Фома - Долго ль ещё изводить меня будешь?!
Она снова отрицательно мотнула головой и с опаской поглядела на кучу золы обложенную четырьмя камнями, где Фома вчера готовил свою вечерю.
"Огня она, что ли боится?"- промелькнуло в голове у Фомы.
Но не успел Фома опомниться, как ее руки с извивающимися как белые черви, корнями, снова легли на его грудь.
– Убери, проклятая!
– закричал он что было мочи.
Но боль рвущая плоть и проникающая под кожу заглушила всё, что он хотел ей ещё сказать. Мучительно расползающиеся по всему телу корни, снова проникали и присасывались к венам.
" Вот теперь мне уж точно не жить",- горестно подумал Фома.
Но в этот раз происходило что-то другое. Он не почувствовал как она высасывает из него кровь. Происходило нечто другое. Он ощутил, как головная боль постепенно отступает, а корни, темнея у основания и быстро наливаясь, словно возвращали его кровушку обратно. Некое приятное тепло разливалось по всему телу. Оно успокаивало боль и даже бодрило. Раны на запястьях перестали жечь, отступал голод и
– Ох, бесовщина!
– только и смог он молвить.
Ни ранки, ни царапины, всё зажило. Может и зря он так злился на любимую? Может он просто не понимает чего, а она лишь добро ему делает, а он как дурак противиться. Фома изумленный, новыми ощущениями даже решил, что простит её, если она его освободит.
– Отпусти же теперь меня, слышишь?- потребовал Фома.
Но она его не слышала. Девушка что-то искала в своих волосах. Это были те горошины, только теперь они стали размером с небольшое яблочко, а выглядели как не раскрывшийся зеленый бутон тюльпана.
– Что это?
– насторожился Фома.
Она не ответила, лишь легкая мечтательная улыбка коснулась её лица.
Девушка поднесла этот бутон к его лицу, умиляясь и словно хвастаясь.
– Ум-м-м!
– восхищалась она.
Фома, конечно же, ничего не понял.
Дева вдруг засуетилась, как - будто, готовясь к чему-то торжественному.
Нарочитым плавным движением она поднесла бутон к ноге Фомы. Тот смотрел завороженно на сеё действо. Смотрел, пока не увидел вылезшие тонкие лапки из бутона, мгновенно вонзившиеся в его плоть. Что-то маленькое, гладкое, зелёное, выскользнуло из бутона и стремительно вгрызаясь в ногу заставило Фому взвыть от боли.
– Уйди окаянная! Зашибу, скотина, - кричал он не своим голосом, - Ей богу, зашибу-у-у! Только дай освободиться!
Маленький комок прорвался под кожу и с усилием пополз, вздымаясь бугром. Шар остановился чуть выше колена и замер. Обезумевшим взглядом Фома наблюдал как она достает ещё один такой бутон из волос и подсаживает ему на живот.
Словно в кошмарном сне он смотрел как эти круглые, с белыми паучьими лапками бутоны, раскрываются и, вонзаясь, рвут его плоть, проникая внутрь. Второй, третий... На четвертом Фома потерялся в бессознательном бреду, улавливая лишь обрывки происходящего.
Он понял, что всё закончилось, только когда почувствовал уже знакомое, разливающееся по всему телу, живительное тепло. Теперь боль отступала, и ему стало воздушно и легко, как будто бы он лежал не на сырой холодной земле, а парил на облачке в небесах. Мучительница исчезла, ночь засерела уступая место новому дню. Как-то плавно, из-за головы, появилась старая кое-где прогнившая лодка-однодревка, и так она медленно накрывала его, будто гробовая крышка.
******
Так Фома провёл несколько дней. От рассвета до заката он был погребён под лодкой, мучаясь от жажды и голода, духоты и прочих неудобств. А от заката до рассвета, берёза обернувшись девой, поила его, кормила плодами что находила в лесу. Выгребала из-под него дерьмо, обтирала мокрыми тряпками, а затем снова накачивала его живительным теплом и прятала под лодкой до следующей ночи. Бугры под его кожей (которых Фома насчитал не меньше шести) стремительно увеличивались в размерах, один, заползший на грудь и единственный из них находящийся у Фомы перед глазами, был размером с крупную репу. Иногда ком подрагивал и шевелился, но боли больше не причинял.