Немецкая карта
Шрифт:
С этого дня я был солдатом бундесвера в составе НАТО в звании обер–лейтенанта и, следовательно, находился в подсудности органов военной юстиции. Мы прекрасно отдавали себе отчет в том, на что мы идем, подавая заявление о добровольном поступлении на военную службу. Мы прекрасно понимали также, что не можем начинать с того, на чем остановились 9 мая 1945 г. Не могли мы, разумеется, вести отсчет и от 2 апреля 1949 г., дня, в который мы были освобождены из советского плена. С той даты прошел временной отрезок продолжительностью в семь лет, который я прожил вне армии,отправляя гражданскую должность в Управлении труда, параллельно подрабатывая в качестве свободного журналиста и занимаясь политикой.
Но я стремился в бундесвер. Меня манил вызов. Тем не менее 2 июля на Клотцберг я все–таки не вполне был уверен в том, что все сложится хорошо. Прежде чем пройти через ворота, я еще раз оглянулся. Городок, лежавший там, внизу, у подножия горы, представлял собой исключительно живописную картину. На противоположном кряже, ниже вершины, в скальном углублении, словно выдолбленном резцом, стояла церковь. Дивное зрелище, которое я с удовольствием перенес бы на полотно. Может, когда–нибудь и напишу эту картину, подумал я, ведь написал же я в 1944 г. панораму Варшавы, увиденную мной с берега Вислы. Куда пропала эта картина? Некоторые из моих картин, которые я написал еще школьником, сумела спасти моя сестра Рут. Я по сей день не могу понять, как ей удалось сделать это в неразберихе бегства в январе 1945 г. Картины, в том числе портрет маслом Фридриха Великого, а также один портрет, написанный с нее самой в нежно–розовом платье, и сегодня висят в ее квартире, охраняемые и оберегаемые ею как совершенно бесценное сокровище.
Один за другим на Клотцберг поднимались все новые и новые мужчины моего возраста со своей немудреной поклажей. Нас коротко приветствовал полковник, а потом распределял по комнатам — по шесть офицеров в одну.
Что было делать в тот вечер, с которого начался новый период жизни? Мы сидели в столовой и пили — сначала пиво, потом ром с колой, а от наступившей великой жажды — снова пиво. Вот чем был заполнен первый солдатский вечер в бундесвере. Потом мы, тридцатилетние солдаты, каждый из которых последние семь лет занимался каким–нибудь сугубо гражданским делом, разошлись по своим комнатам. Было так странно, когда на следующее утро, ровно в шесть часов, нас и в самом деле пронзительным сигнальным свистком разбудил фельдфебель, причем точно так же, как тогда, когда мы были юными рекрутами германского вермахта.
Того, что последовало затем, мы в том виде, в каком это произошло, не ожидали. Нам, естественно, выдали форму, процесс переодевания проходил точно так же, как в старом вермахте. Неизменно звучал один и тот же вердикт — «Годится!», даже если такое заключение никак не вязалось с действительностью. Фельдфебель и в бундесвере имел серьезный авторитет, использовавшийся с большой охотой. Распределение по аудиториям прошло в рутинном режиме. Была поставлена задача за восемь недель освежить основы наших военных знаний, освоить воинские приветствия и строевой шаг, научиться сходиться и расходиться, делать повороты направо и налево, разворачиваться на сто восемьдесят градусов, научиться в каждую минуту вести себя и двигаться по–солдатски.
Сначала мы занимались строевой подготовкой. Ухарство, чрезмерное выпячивание внешних форм, как мы очень скоро заметили, не приветствовались. Существовала установка на устранение чрезмерной прусскости. Отбраковали даже подбитые гвоздями сапоги с коротким голенищем. Солдат бундесвера ходил на мягких резиновых подошвах. Если раньше при стойке смирно мы держали пальцы по швам брюк, то теперь должны были держать их согнутыми в кулак, но не до конца, а только наполовину. Все должно было выглядеть в максимальной степени «гражданским». Занятия в аудитории чередовались практическими занятиями. Сначала в ящике с песком, а потом все чаще на гарнизонном полигоне — в полевых, приближенных к боевым условиях. Эти занятия вел инструктор, пришедший в бундесвер из федеральной пограничной охраны. Все в нем напоминало мне вермахт. В том числе форма. И манера держать себя была, разумеется, сугубо солдатской. В ней не чувствовалось никакого влияния американцев.
Увидев, насколько не впечатляющими являются наши артиллерийские познания, наш инструктор по артиллерийскому делу, подполковник, пришел в полное отчаяние. «Боже ты мой! — воскликнул он однажды. — Чем же вы, собственно, занимались все эти годы?» По его словам, он не мог себе и представить, чтобы артиллерийский офицер после войны перестал заниматься измерением, логарифмами и другими теоретическими вопросами артиллерийской науки. Во всяком случае, сам он изо дня в день продолжал это делать с 1945 г. «Изо дня в день, господа, изо дня в день!» Он не очень-то скрывал, в сколь малой мере мы отвечали его представлениям об артиллерийском офицере. Сам он, видимо, с 1945 г. действительно ни на мгновение не терял надежды когда- нибудь снова стать солдатом. Эта мечта была естественной нормой его жизни.
Так почему же, в самом деле, 2 июля 1956 г. я снова стал солдатом? Позднее я жестко и неоднократно задавал себе этот вопрос, однако ответ на него не прост. Тогда все мы — и я, и мои товарищи — в профессиональном отношении твердо стояли на ногах, я был женат, у меня было двое очаровательных детей.
Перед набором на офицерскую вакансию каждого соискателя экзаменовали на профпригодность. Принципиальный вопрос, ставившийся каждому кандидату, гласил: «Каково ваше отношение к участникам акции 20 июля 1944 г.?» Мнения на этот счет в моем поколении были еще очень разными — от измены родине до осознания необходимости действий после Сталинграда и прежде всего после сражения под Курском в июле 1943 г. Кто не считал, что действия фрондеров 20 июля 1944 г. заслуживают безусловного одобрения или по меньшей мере уважения или признания, тому поступление в бундесвер было заказано. Кто впоследствии, как это порой случалось, подвергал критике военных, оказавших сопротивление Гитлеру, не был искренним. Основополагающим для принятия решения стать солдатом было, вероятно, обострение международной обстановки в связи с блокадой Берлина Советами.
Сталинград был потрясением для моего поколения. Нельзя было допустить повторения подобной драмы. Для этого нужно было предпринять все необходимые меры. Разумеется,не могу этого не признать, мне нравилось ходить в строю, петь при этом солдатские песни, командовать — но разве это было определяющей мотивацией? Мы видели, что свободному миру и нашему народу угрожает новая опасность. Мы видели русских и воспринимали их коммунизм как подавление личности. Думаю, что определяющим было желание предотвратить новую войну, а в случае необходимости защитить нашу страну. Но в сущности, все поступки были обусловлены ярко выраженным чувством национального самосознания. Кто отрицает это, тот лжет. Кроме того, нам не хотелось, если уж дело действительно дойдет до войны, снова оказаться проигравшими. На сей раз мы хотели быть вместе с победителем, а именно на стороне США. Советский Союз не был для нас приемлемой моделью существования.
Мы прошли ускоренный курс общей военной подготовки. Оружие выдали американское, а инструкторами по стрелковой дисциплине — как уже упоминалось — были в основном военнослужащие из службы пограничной охраны. Разумеется, раньше они тоже были солдатами вермахта. От нас они отличались тем, что из вермахта ушли позднее, а в бундесвер пришли раньше нас — и потому имели по отношению к нам психологическое преимущество.
Апогеем обучения были стрельбы в нашем тире на учебном полигоне «Баумхольдер» батареей 105–мм самоходных гаубиц. Там нам однажды показывали американское подразделение со всем его вооружением. Нас сильно удивило, что рядом с каждой инвентарной единицей и каждым видом оружия — будь то кухонный котелок или автомат — был выставлен щит с указанием цены в американских долларах. Каждый американский солдат обязан знать, какие деньги приходится платить налогоплательщику за его вооружение и обеспечение, и поэтому он должен с надлежащей аккуратностью обходиться и с материальными средствами, и с боевой техникой. В вермахте нас такими знаниями не загружали. Немецкого солдата в войну не интересовало, сколько стоит его вооружение. Важно, чтобы оно было качественным и удобным в применении, чтобы оно было лучше, чем у противника, — вот это действительно было важно. И когда мы в войну поняли, что простой и неказистый русский автомат лучше сложного немецкого, то при первой же подвернувшейся возможности старались завладеть таким русским автоматом и стреляли из него. Я тоже поступил таким образом и скоро обзавелся русским ППШ, с которым мне пришлось не расставаться до 9 мая 1945 г.
Американская танковая рота, которую нам показывали, была отлично вымуштрована. Солдаты стояли ровным строем по прямой линии, предварительно проведенной мелом на асфальте, касаясь ее носками своих сапог. Перед ними на новом, начисто вымытом до блеска, как сапоги и каски, отполированном палаточном брезенте лежал прибор, который они должны были то ли обслуживать, то ли использовать. Прежде чем нас пригласили осмотреть его, я услышал, как подполковник говорит своим солдатам: «Покажите, на что вы способны. Это лучшие солдаты в мире». В это мгновение я невольно вспомнил советского майора, мимо которого мы, немецкие военнопленные, в мае 1945 г. прошли строем по Тухельской пустоши, — он то же самое сказал тогда своим солдатам: «Мимо вас идут лучшие в мире солдаты!» Американец и русский были едины в оценке немецкого солдата. И этого немецкого солдата, прошедшего через ад войны от Данцига до Сталинграда и обратно, этого солдата американцы хотели теперь заполучить себе в союзники. Но получат ли они его в том состоянии, в каком они этого бы хотели?