Немецкая романтическая повесть. Том II

Эйхендорф Иозеф

Маркиза, у которой снова потемнело в глазах, привлекла к себе акушерку и, дрожа всем телом, положила ей голову на грудь. Прерывающимся голосом она спросила, как в таких случаях действуют законы природы и возможно ли бессознательное зачатие. — Акушерка с улыбкой распустила ее шаль и отвечала, что едва ли это могло случиться с маркизой. Нет, нет! отвечала маркиза, она зачала сознательно, но ей только вообще хочется знать, существует ли такое явление в природе. На это акушерка отвечала, что, кроме пречистой девы, это еще не случалось ни с одной женщиной. Дрожь маркизы становилась все сильнее; ей показалось, что роды немедленно начнутся, и она стала умолять акушерку, еще крепче прижавшись к ней в судорожном страхе, чтобы та ее не покидала. Акушерка ее успокоила. Она уверяла, что до родов еще далеко, указала ей средства, как в подобных случаях оградить себя от людского злословия, и выразила мнение, что все еще устроится. Но так как эти утешения пронзали сердце несчастной дамы, как ножом, то она взяла себя в руки, заявила, что ей лучше, и попросила свою собеседницу оставить ее.

Не успела акушерка оставить комнату, как маркизе принесли письмо от матери следующего содержания:

«Господин Г. выражает желание, чтобы при настоящих обстоятельствах она покинула его дом; он отсылает ей при сем документы, касающиеся ее имения, и выражает надежду, что бог оградит его от горя свидеться с нею».

Письмо это, однако, носило явные следы слез, и в углу стояло смазанное слово: «продиктовано». Горькие слезы брызнули из глаз маркизы. Оплакивая заблуждение родителей и несправедливость, которую эти прекрасные люди невольно совершали, она направилась в комнаты, занимаемые ее матерью. Ей сказали, что та — у отца. Шатаясь, пошла она к отцу. Найдя дверь запертою, она опустилась перед ней на колени и, призывая в свидетели всех святых, с рыданием заверяла о своей невинности. Так она

пролежала несколько минут, когда дверь отворилась, и вышел лесничий с пылающим лицом и сказал: разве она не слыхала, что комендант не желает ее видеть. Маркиза воскликнула, горько рыдая: «Мой милый брат!» — ворвалась в комнату, восклицая: — «Дорогой отец!» — и простирая к нему руки. При виде ее, комендант повернулся к ней спиной и поспешно удалился в спальню. Когда она последовала за ним, он воскликнул: «Прочь!» и хотел захлопнуть за собою дверь; но так как она с воплями и мольбами мешала ему ее запереть, то он внезапно отпустил дверь и бросился к задней стене, в то время как маркиза входила в спальню. Она бросилась к его ногам и с трепетом охватила его колени, в то время как он повернулся к ней спиной; в эту минуту пистолет, который он схватил со стены, выстрелил в его руке, и заряд с грохотом ударился в потолок. «Боже милосердный!» — воскликнула маркиза, побледнев, как полотно, поднялась с колен и выбежала из комнаты отца. «Сейчас же запрягать!» — сказала она, входя к себе; в полном изнеможении она опустилась в кресло, поспешно одела детей и приказала укладывать вещи. Она держала между колен меньшую девочку и закутывала ее в платок, собираясь, так как все было готово к отъезду, сесть в карету, когда вошел ее брат и от имени коменданта потребовал, чтобы она оставила детей и передала их ему. «Моих детей? — спросила она и встала. — Скажи своему бесчеловечному отцу, что он может сюда прийти и меня застрелить, но не может отнять у меня моих детей!» С гордым видом, в сознании своей невинности, она взяла на руки детей, отнесла их в карету, причем брат не посмел ее задержать, и уехала.

Познав собственную силу в этом красивом движении напряженной воли, она вдруг словно сама подняла себя из той пучины, куда ее низвергла судьба. На свежем воздухе волнение, терзавшее ее грудь, утихло; она осыпала поцелуями детей, свою драгоценную добычу, и с самодовольством вспоминала о победе, одержанной ею над братом силою сознания своей невинности. Ее рассудок, достаточно сильный, чтобы не помутиться среди этих странных обстоятельств, всецело преклонился перед великим, святым и необъяснимым порядком мира. Она поняла всю невозможность убедить семью в своей невинности; ей стала ясна необходимость с этим примириться, чтобы не погибнуть, и прошло лишь немного дней со времени ее прибытия в В., как горе уступило место героическому решению гордо противостать всем нападкам света. Она решила окончательно замкнуться в себе самой, посвятить себя с сугубым усердием воспитанию обоих детей и со всем пылом материнской любви заняться уходом за дарованным ей богом третьим ребенком. Она сделала все необходимые приготовления к тому, чтобы в несколько недель, тотчас после родов, восстановить свое прекрасное, но немного запущенное поместье; и, сидя в беседке за вязанием маленьких чепчиков и чулочков для маленьких ножек, обдумывала, как всего удобнее распределить комнаты, а также о том, какую комнату она наполнит книгами и в какой удобнее всего поставить мольберт. Таким образом, еще не истек срок, в который граф Ф. должен был вернуться из Неаполя, а она уже успела окончательно примириться со своей судьбой — проводить жизнь в вечном монастырском уединении. Привратник получил приказ никого не впускать в дом. Только одна единственная мысль была для нее невыносима: она не могла примириться с тем, что юное существо, зачатое ею в совершенной невинности и чистоте, самое происхождение которого, благодаря своей таинственности, представлялось ей более божественным, чем происхождение других людей, что это существо в глазах гражданского общества будет отмечено клеймом позора. Ей пришло в голову странное средство отыскать его отца; средство, которое так ее испугало, когда пришло ей в голову, что вязанье выпало у нее из рук. Целые ночи, проведенные в беспокойной бессоннице, она обдумывала и передумывала свой замысел, чтобы приучить себя к этой мысли, оскорблявшей ее внутреннее чувство. Все в ней еще противилось тому, чтобы вступить в какие-либо сношения с человеком, так коварно надругавшимся над нею: ведь она совершенно правильно заключила, что он должен был принадлежать к отребьям человеческого рода и очевидно мог выйти лишь из последних подонков и грязи, к какой бы стране или народу он ни принадлежал. Однако, все более и более сознавая свою самостоятельность и понимая, что самоцветный камень сохраняет свою цену, в какой бы оправе он ни был, она однажды утром, снова почувствовав, как внутри ее зашевелилась зарождающаяся жизнь, собралась с духом и отправила для напечатания в м-ских газетах то странное объявление, с которым читатель ознакомился в начале этого рассказа.

Граф Ф., которого задерживали в Неаполе неотложные дела, тем временем написал маркизе второе письмо, в котором настаивал на том, чтобы, какие бы посторонние обстоятельства ни возникли, она осталась верна молчаливо данному ею слову. Как только ему удалось уклониться от командировки в Константинополь и покончить с прочими делами, он немедленно покинул Неаполь и, действительно, опоздав против намеченного им срока всего лишь на несколько дней, прибыл в М. Комендант встретил его с смущенным видом и сославшись на неотложное дело, заставляющее его отлучиться из дома, предложил лесничему тем временем занять графа. Лесничий пригласил его в свою комнату и после краткого приветствия спросил, знает ли он, что в его отсутствие произошло в доме коменданта. Граф, слегка побледнев, отвечал: «Нет». Тогда лесничий сообщил ему о том позоре, которым маркиза покрыла их семью, и рассказал ему все то, что только что узнали наши читатели. Граф ударил себя рукою по лбу. «Зачем мне ставили столько препон! — воскликнул он в полном самозабвении. — Если бы брак был тогда же заключен, весь позор и несчастье были бы избегнуты!» Лесничий вытаращил на него глаза и спросил: неужели он до такой степени обезумел, чтобы желать вступить в брак с этой негодной женщиной? На это граф отвечал, что она выше и достойнее всего света, презирающего ее; что ее заявление о ее невинности внушает ему безусловное доверие; и что сегодня же он отправится в В. и возобновит свое предложение. И, действительно, он тут же взял шляпу, раскланялся с лесничим, который смотрел на него, как на помешанного, и удалился.

Сев на лошадь, он поскакал в В. Когда, сойдя с лошади у ворот, он хотел войти в передний двор, привратник заявил ему, что маркиза никого не принимает. Граф спросил, касается ли это распоряжение, отданное по отношению к посторонним посетителям, также и друзей дома, на что слуга ответил ему, что ни о каком исключении ему не известно, двусмысленно добавив: уж не граф ли он Ф.? Бросив на него пристальный взгляд, граф ответил: «Нет! — и, обратившись к своему слуге, сказал так, чтобы и привратник мог его слышать: — В таком случае я остановлюсь в гостинице и оттуда письменно сообщу маркизе о своем прибытии». Но едва граф скрылся из глаз привратника, как, обогнув за угол, он стал красться вдоль стены обширного сада, простиравшегося позади дома. Проникнув в сад через калитку, которую он нашел отпертою, и пройдя по аллеям, он только что собрался взойти на заднее крыльцо, как увидел в беседке, стоявшей в стороне, очаровательный и таинственный облик маркизы, прилежно занимавшейся рукодельем за маленьким столиком. Он приблизился к ней так, чтобы она не раньше могла его увидать, чем когда он будет стоять в трех шагах от нее у входа в беседку. «Граф Ф.!» — сказала маркиза, подняв глаза, причем ее лицо от неожиданности покрылось румянцем. Граф улыбнулся и некоторое время оставался неподвижно у входа; затем, чтобы не испугать ее, подсел к ней с скромным, но настойчивым видом и, раньше чем она могла опомниться и принять какое-либо решение в этом странном своем положении, он нежно обнял рукою ее стан. «Откуда вы, граф? возможно ли?» — спросила маркиза и застенчиво потупила глаза. — «Из М., — ответил граф и тихо прижал ее к себе; — через заднюю калитку, которая была не заперта. Я понадеялся на то, что вы меня простите, и вошел». — «Разве вам не рассказали в М.?» — спросила она, все еще неподвижная в его объятиях. — «Все — дорогая! — отвечал граф; — но будучи убежден в вашей невинности…» — «Как! — воскликнула маркиза, вставая и высвобождаясь от него; — и вы все же пришли?» — «Да, наперекор всему свету, — продолжал он, удерживая ее, — наперекор вашей семье и даже наперекор вам, очаровательное существо!» — добавил он, напечатлев пламенный поцелуй на ее груди. — «Прочь!» — воскликнула маркиза. — «Уверенный в тебе, Джульетта, — сказал он, — так, словно я всеведущ, словно моя душа живет в твоей груди…» — Маркиза воскликнула: «Оставьте меня!» — «Я пришел, — договорил он, не выпуская ее, — повторить мое предложение и получить из ваших рук жребий блаженства, если вы готовы внять моей мольбе». — «Оставьте меня сейчас же! — воскликнула маркиза, — я вам приказываю!» Она с силой вырвалась из его объятий и убежала. «Любимая! дивная!» — шептал он, поднявшись и следуя за ней. «Вы слышите?» — воскликнула маркиза и, увернувшись, ускользнула от него. «Одно лишь шопотом произнесенное слово!» — сказал граф и быстро схватил ее гладкую, ускользавшую от него руку. — «Я ничего не хочу знать!» — возразила маркиза, с силой оттолкнула его в грудь, взбежала на крыльцо и скрылась.

Он уже

почти достиг крыльца, дабы, во что бы то ни стало, заставить ее выслушать его, когда перед ним захлопнулась дверь и, при его приближении, загремел задвигаемый с взволнованной поспешностью засов. Несколько мгновений он стоял в нерешительности, обдумывая, что ему делать при создавшемся положении: ему приходило в голову влезть в находившееся сбоку открытое окно и добиться намеченной цели; но как ни тягостно было для него во многих отношениях обратиться вспять, в данном случае это казалось неизбежным, и, глубоко досадуя на самого себя, что он выпустил ее из объятий, он уныло сошел с крыльца и, покинув сад, отправился разыскивать своих лошадей. Он почувствовал, что попытка объясниться у нее на груди потерпела окончательную неудачу, и поехал шагом назад в М., обдумывая то письмо, написать которое он теперь был обречен. Вечером, когда он в отвратительном состоянии духа пришел в ресторан, он встретился там с лесничим, который тут же спросил, удалось ли ему успешно выполнить задуманное им дело в В. Граф коротко ответил «нет» и был настроен отделаться резкой фразой от своего собеседника, но, выполняя долг вежливости, он через несколько мгновений добавил, что решил обратиться к маркизе письменно и вскоре рассчитывает выяснить свое положение. Лесничий сказал, что с сожаленьем видит, как страсть графа к маркизе лишает его рассудка, а между тем он должен его уверить, что она собирается сделать иной выбор. Он позвонил, потребовал последнюю газету и передал графу листок, в котором было напечатано объявление с вызовом отца ее будущего ребенка. Граф пробежал глазами объявление, причем кровь бросилась ему в лицо. Противоречивые чувства волновали его. Лесничий спросил, думает ли он, что лицо, которое маркиза разыскивает, найдется. «Несомненно!» — отвечал граф, всем своим существом погрузившись в листок и жадно вникая в его внутренний смысл. Затем, отойдя к окну и сложив газету, он сказал: «Ну, вот и прекрасно! теперь я знаю, что мне делать!» — обернулся, любезно спросил лесничего, скоро ли они опять увидятся, и, простившись с ним, вышел, совершенно примирившись со своей судьбою.

Тем временем в доме коменданта происходили бурные сцены. Полковница была крайне раздражена пагубной вспыльчивостью мужа и собственной слабостью, с которой подчинилась ему в минуту варварского изгнания дочери из дома. Она, когда грянул выстрел в спальне коменданта и оттуда выбежала дочь, потеряла сознание; правда, она скоро пришла в себя; но в минуту ее пробуждения комендант сказал лишь, бросая разряженный пистолет на стол, что жалеет, что напрасно ее напугал. Затем, когда речь зашла об отобрании детей, она отважилась робко заметить, что на такой шаг они не имеют никакого права; еще слабым после обморока и трогательным голосом она просила избегать резких и насильственных выступлений в их доме; но комендант ей ничего не ответил и только с бешенством, обратившись к лесничему, крикнул: «Иди и добудь их мне!» Когда пришло второе письмо графа Ф., комендант велел отослать его маркизе в В., которая, по словам посланного, отложила его в сторону, сказав: «хорошо». Полковница, для которой все в этих событиях представлялось непонятным, особенно же готовность маркизы вступить в новый брак с человеком совершенно для нее безразличным, тщетно пыталась заговорить об этом предмете. Комендант всякий раз высказывал просьбу, скорее напоминавшую приказание, чтобы она молчала; при этом, сняв однажды со стены еще остававшийся портрет маркизы, он заявил, что желал бы окончательно стереть в душе память о ней, говоря, что у него больше нет дочери. Тут появилось в газетах странное объявление маркизы. Крайне пораженная им полковница пошла с газетой, которую ей принесли от коменданта, к нему в комнату и, найдя его работающим за столом, спросила, что он, в конце концов, об этом думает. Комендант, продолжая писать, отвечал: «О! она невинна!» — «Как? — воскликнула в крайнем изумлении г-жа Г. — невинна?» — «С нею это случилось во сне», — сказал комендант, не подымая головы. — «Во сне? — воскликнула госпожа Г., — и такое чудовищное событие могло…» — «Дура!» — крикнул комендант, бросил бумаги в кучу и вышел из комнаты.

В следующем номере газеты, еще влажном после выхода из-под станка, полковница прочитала, сидя с мужем за утренним завтраком, нижеследующий ответ:

«Если маркиза О… соблаговолит прибыть в дом ее отца, господина Г., 3-го в 11 часов утра, то человек, которого она разыскивает, падет там к ее ногам».

Полковница, — не успела она прочитать и половину этой неслыханной заметки, — потеряла способность к речи; она пробежала конец и передала газету коменданту. Полковник три раза перечитал объявление, как бы не веря своим глазам. «Скажи, ради бога, Лоренцо, — воскликнула полковница, — что ты об этом думаешь?» «Негодяйка! — ответил, вставая со стула, комендант, — о, коварная лицемерка! Десятикратное бесстыдство суки вместе с десятикратной хитростью лисицы все еще не сравняются с нею, а какой вид! какие глаза! чище глаз херувима!» — так он вопил и не мог успокоиться. «Но если это хитрость, то скажи, ради бога, какую цель может она при этом преследовать?» — спросила жена. «Какую цель? Она хочет насильно навязать нам свой обман, — отвечал полковник. — Они уже наизусть выучили басню, которую оба — он и она — намерены нам здесь навязать 3-го в 11 часов утра. А я на это должен сказать: дорогая дочка, а я-то этого не знал, кто бы мог подумать, прости мне, прими мое благословение и будь снова ко мне ласкова. Нет, пуля тому, кто переступит мой порог 3-го утром! Впрочем, приличнее приказать лакеям выгнать его из дома». Вторично перечитав объявление, госпожа Г. сказала, что если приходится верить одной из двух непонятных вещей, она охотнее поверит в неслыханную игру случая, чем в такую низость ее доселе безупречной дочери. Но не успела она договорить, как комендант закричал: «Сделай одолжение, замолчи!» и вышел из комнаты: «Мне невыносимо даже слышать об этом!»

Несколько дней спустя комендант получил по поводу этой газетной заметки письмо от маркизы, в котором она почтительно и трогательно писала, что, будучи лишена милости появиться в отцовском доме, она просит направить к ней в В. того, кто придет 3-го числа утром. Полковница как раз находилась в комнате, когда комендант получил это письмо; и так как она прочла на его лице выражение смущения и недоумения (ибо какой мотив мог он теперь ей приписать, если бы здесь был обида с ее стороны, раз она, видимо, вовсе и не рассчитывает на его прощение), то, ободренная этим, она решилась предложить план действия, с которым давно уже носилась, тая его в своем сердце, терзаемом сомнениями. В то время как полковник ничего не говорящим взглядом все еще смотрел на письмо, она сказала, что ей пришла в голову одна мысль: не разрешит ли он ей съездить на день, на два в В. Если маркиза, действительно, знает то лицо, которое ответило ей через газету, как незнакомое, то она сумеет поставить дочь в такое положение, в котором та невольно себя выдаст, будь она самой завзятой обманщицей. Комендант, разорвав внезапным резким движением письмо, ответил, что ей известно, что он не хочет иметь никакого дела с дочерью и что он запрещает жене вступать с нею в какие-либо сношения. Он запечатал разорванные лоскутки письма в конверт, надписал адрес маркизы и отдал посланному вместо ответа.

Полковница, ожесточенная в душе его крайним упорством, уничтожавшим всякую возможность выяснения этого дела, решила осуществить свой план против его воли. Она взяла с собой одного из егерей коменданта и на другое утро, когда муж еще не вставал с постели, отправилась в В. Подъехав к воротам усадьбы, она услышала от привратника, что маркиза никого не принимает. На это госпожа Г. отвечала, что ей это известно, тем не менее пусть он пойдет и доложит, что приехала полковница Г., на что привратник возразил, что это будет бесполезно, так как маркиза ни с кем в мире не хочет разговаривать. Госпожа Г. ответила, что с нею маркиза будет говорить, так как она ее мать, а потому пусть он не медлит и тотчас выполнит свое дело. Но едва успел привратник направиться в дом, чтобы сделать эту, как он полагал, напрасную попытку, как сама маркиза вышла из дому, поспешила к воротам и упала на колени перед каретой полковницы. Госпожа Г., поддерживаемая егерем, вышла из кареты и с некоторым волнением подняла маркизу. Взволнованная до глубины души маркиза низко склонилась над рукою матери и, обливаясь слезами, почтительно повела ее к себе в дом. «Дорогая матушка! — воскликнула она, усадив мать на диван, сама же стоя перед нею и утирая слезы; — какой счастливой случайности обязана я вашим драгоценным посещением?» Госпожа Г., ласково обняв дочь, сказала, что она приехала просить у нее прощенья за ту жестокость, с которой ее выгнали из родительского дома. «Прощенья?» — перебила ее маркиза и пыталась поцеловать у нее руки. Но мать, уклонившись от поцелуя, продолжала: «Ибо не только напечатанный в газете ответ на твою публикацию убедил и меня, и твоего отца» в твоей невинности, но я должна еще тебе открыть, что сам он, к великой нашей радости и удивлению, появился вчера в нашем доме». — «Кто появился? — спросила маркиза и подсела к матери; — кто этот сам он?» и все лицо ее выражало напряженное ожидание. «Да он, автор ответа, — отвечала полковница, — тот самый человек, к которому ты обращалась в своем призыве». — «Ну так кто же это? — воскликнула маркиза с трепещущей от волненья грудью. — Кто?» еще раз повторила она. «Мне хотелось бы, — возразила госпожа Г., — чтобы ты это мне сама сказала. Ибо вообрази себе, что вчера мы сидели за утренним чаем и только что прочли ту странную заметку в газете, как в комнату врывается человек, близко нам известный, с выражением страшного отчаяния и бросается сначала к ногам твоего отца, а затем и к моим. В полном недоумении, что бы это могло означать, мы предлагаем ему высказаться. Тогда он говорит, что совесть ему не дает покоя, что это он — тот негодяй, который обманул маркизу; он должен знать, как смотрят на его преступление, и если ему уготовано возмездие, то вот он сам пришел принять его».