Немезида

Рот Филип

"Смотри, — говорил Майрон. — Смотри, Хорас. Смотри, что я делаю". Стоило Хорасу увидеть, как носком кедины Майрон ритмически постукивает по ступеньке сидений для зрителей, как его пальцы начинали дергаться, лицо становилось ярко-красным, и вскоре он уже вовсю размахивал руками, словно разгонял пчелиный рой. Не раз тем летом мистер Кантор требовал, чтобы Майрон Копферман прекратил это, и прекратил навсегда. "Что прекратить? Что я должен прекратить? — спрашивал Майрон с широкой нахальной ухмылкой. — Я ногой стучу, мистер Кантор, — разве я не имею права стучать ногой?" — "Кончай, Майрон, я сказал", — говорил мистер Кантор. У младшего Копфермана, десятилетнего Дэнни, был железный игрушечный пистолет с пистонами, похожий на настоящий, и он постоянно держал игрушку в кармане, даже когда защищал во время игры вторую базу. Если нажать курок, раздавался маленький взрыв и шел дымок. Дэнни частенько подкрадывался

к мальчикам сзади и пытался испугать их этими хлопками. Мистер Кантор терпел эти шалости только потому, что никто из ребят не пугался по-настоящему. Но однажды Дэнни вынул свой пистолетик, навел на Хораса и велел ему поднять руки вверх, чего тот не сделал, и тогда Дэнни с восторгом нажал на спусковой крючок пять раз. Услышав хлопки и увидев дым, Хорас завыл и неуклюже, косолапо пустился бежать от своего мучителя. Мистер Кантор конфисковал оружие и держал его после этого в ящике своего стола, как и игрушечные "шерифские" наручники, которыми Дэнни ранее тем же летом пугал на площадке младших мальчиков. Не в первый раз тогда он отправил Дэнни Копфермана домой досрочно с запиской для матери о поведении ее младшего. Правда, он сомневался, что она видела хоть одну из этих записок.

Юши, молодой человек в измазанном горчицей фартуке, давно работавший в "Сидз", сказал мистеру Кантору:

— Будто вымерло все у нас.

— Жарко, — отозвался мистер Кантор. — Лето. Уикенд. Одни на море поехали, другие дома сидят.

— Нет, все перепугались из-за этого мальчика.

— Алана Майклза.

— Да, — подтвердил Юши. — Он съел у нас хот-дог, пошел домой, заболел полно и умер, и теперь все боятся к нам идти. Чушь собачья. Нельзя заболеть полиоиз-за хот-дога. У нас их брали тысячами, и никто не заражался полио. Потом один мальчонка заболел, и все говорят: "Это всё хот-доги в "Сидз", это всё хот-доги в "Сидз"!" Вареная сосиска — как можно заразиться полио от вареной сосиски?

— Людям страшно, — сказал мистер Кантор. — Люди напуганы до смерти и боятся всего на свете.

— Итальяшки, сволочи, заразу принесли, — сказал Юши.

— Не думаю, — возразил мистер Кантор.

— Они, они. Всё там заплевали.

— Я там был. Мы все отмыли нашатырем.

— Плевки смыли, а микроб остался. Его нельзя смыть. Его не видно. Он поднимается в воздух, ты открываешь рот, вдыхаешь — и он у тебя. Хот-доги тут никакие ни при чем.

Мистер Кантор не стал на это отвечать и, слушая знакомую песню, все еще звучавшую из музыкального автомата — и испытывая внезапную острую тоску по Марсии, — доедал свой ланч.

Являться будешь мне Во всем, что подарило лето, Во всем, что радостью согрето, Тобою, знай, оставлено мне это…

— Предположим, мальчик съел бы мороженое в "Хейлемз", — сказал Юши. — И что, все перестали бы есть мороженое в "Хейлемз"? Или, допустим, он поел бы у китайцев чоу мейн. [3] И что, все перестали бы ходить в китайские забегаловки есть чоу мейн?

3

Чоу мейн - китайское блюдо из мяса или птицы с обжаренной лапшой.

— Может, и перестали бы, — ответил мистер Кантор.

— А что слышно про другого, который умер? — спросил Юши.

— Кто умер?

— Другой мальчик сегодня утром.

— Какой мальчик? Херби Стайнмарк?

— Да. Он никаких хот-догов тут не ел.

— Ты уверен, что он умер? Кто сказал, что Херби Стайнмарк умер?

— Кто-то сказал. Недавно приходили и сказали. Двое парней каких-то.

Мистер Кантор поспешил расплатиться и, невзирая на страшную жару, помчался на спортплощадку, оттуда сбежал по лестнице к двери школьного подвала, отпер ее и направился в свой кабинет. Он быстро набрал номер больницы Бет-Израел — один из номеров первой надобности, написанных на карточке, которая была прикноплена к настенной доске над телефоном. Чуть выше на той же доске располагалась другая карточка с выписанной им от руки цитатой из Джозефа Ли — "отца американских спортплощадок", о котором он узнал в Панцеровском колледже. Карточка появилась там в первый же день его работы в школе: "Для взрослого игра — восстановление сил, обновление жизни; для ребенка игра — развитие, прирастание жизни". Памятка, прикнопленная рядом, пришла по почте только накануне и была циркуляром главы департамента активного отдыха всем заведующим спортплощадками:

Ввиду угрозы детям Ньюарка, которую представляет нынешняя

вспышка полиомиелита, прошу обратить самое пристальное внимание на следующее. Если в Вашем распоряжении нет достаточного запаса средств санитарии, закажите их немедленно. Ежедневно обрабатывайте умывальные раковины, унитазы, полы и стены туалетов дезинфицирующими средствами и следите за тем, чтобы все было безукоризненно чистым. Туалетное оборудование на всей территории должно подвергаться тщательной чистке под Вашим руководством. Уделяйте вышеизложенному личное, неослабное внимание, пока нынешняя вспышка инфекции представляет опасность для населения.

Дозвонившись до больницы, он спросил дежурного о состоянии Херберта Стайнмарка. Ему ответили, что среди пациентов больницы такой больше не значится.

— Не может быть, он у вас в "железном легком", — возразил мистер Кантор.

— Пациент скончался, — сказал дежурный. Скончался? Что общего могло иметь это слово с упитанным, круглым, улыбчивым Херби? Из ребят на площадке у него хуже всех было с координацией, но он располагал к себе как никто другой. Каждое утро он был среди тех, кто вызывался помочь мистеру Кантору вынести снаряжение. На уроках физкультуры — на гимнастическом коне, на параллельных брусьях, на кольцах, на канате — он был безнадежен, но за старания и неизменное добродушие мистер Кантор никогда не ставил ему ниже, чем "хорошо". Алан был прирожденный спортсмен, Херби — безнадежный увалень, полностью лишенный телесной ловкости; оба они играли на площадке в тот день, когда на нее попытались вторгнуться итальянцы, — и оба были мертвы, оба стали жертвами полио в двенадцать лет.

Мистер Кантор бросился в подвальный коридор, оттуда в уборную, которой пользовались мальчики со спортплощадки, и, весь во власти горя, не зная, как иначе его избыть, схватил швабру уборщика и галлоновую канистру с дезинфектантом, налил ведро воды и, обильно потея, вымыл весь кафельный пол. Потом перешел в уборную для девочек и яростно, исступленно обработал ее тоже. После этого, распространяя вокруг себя запах дезинфекции, сел в автобус и поехал домой.

На следующее утро, побрившись, приняв душ и позавтракав, он почистил свои выходные ботинки, надел костюм с белой рубашкой и более темным из двух имевшихся у него галстуков и поехал на автобусе на Шлей-стрит. Синагогой служило невысокое унылое здание-коробка из желтого кирпича через улицу от пустого участка, где местные жители разбили свои "грядки победы" — вероятно, те самые, на которых заботливо выращивал свои овощи Алан. Мистер Кантор увидел там нескольких женщин в широкополых соломенных шляпках, надетых для защиты от утреннего солнца; согнувшись, женщины пропалывали маленькие грядки около рекламного щита. Перед синагогой стояла вереница машин и среди них черный катафалк, водитель которого, выйдя на тротуар, протирал тряпкой переднее крыло. Внутри катафалка мистер Кантор увидел гроб. Невозможно было поверить, что летней инфекции оказалось достаточно, чтобы уложить Алана в этот простой ящик из светлой древесины. В этот ящик, из которого не выберешься. В ящик, где двенадцатилетнему суждено вечно пребывать двенадцатилетним. Другие будут жить, взрослеть, стареть, а ему так и останется двенадцать. Миллионы лет пройдут — а ему все равно будет двенадцать.

Мистер Кантор, достав из кармана брюк ермолку, надел ее и вошел в синагогу, где увидел в задних рядах пустое сиденье. Сев, он стал следить за молитвами по книге и, когда нужно, присоединялся к общим возглашениям. Посреди службы вдруг послышался женский крик: "Она упала в обморок! Помогите!" Рабби Славин ненадолго прервал молитву, и один из мужчин — видимо, врач — ринулся на помощь вверх по лестнице на балкон, в женскую часть синагоги. Внизу уже было, наверно, тридцать с лишним градусов, а на балконе разумеется, и того жарче. Неудивительно, что кому-то стало плохо. Если служба скоро не кончится, люди начнут падать в обморок один за другим. Даже мистер Кантор — в своем единственном костюме, шерстяном, зимнем — почувствовал легкое головокружение.

Сиденье около него пустовало. У него возникло и не проходило желание, чтобы, войдя, туда сел Алан. Он хотел, чтобы Алан вошел со своей бейсбольной рукавицей и расположился рядом, как это часто бывало в полдень, когда мистер Кантор объявлял перерыв на ланч и Алан, усевшись подле него на скамейку для зрителей, доставал из пакета сэндвич.

Надгробное слово произнес Изадор Майклз, дядя Алана, — его аптеку на углу Уэйнрайт-стрит и Чанселлор-авеню все хорошо знали, а самого уважительно называли "Док". Это был человек жизнерадостного вида, дородный и смуглый, как отец Алана, и с такими же темными зернистыми пятнами под глазами. Говорил только он, потому что больше никто из родных не находил в себе сил сдержать должным образом чувства во время выступления. Многие плакали, и не только в женской части синагоги.