Немиров дол. Тень
Шрифт:
Царапины светлые, грязью не забиты, похоже, ярские умельцы пытались оберег подземцев сбить, да не получилось. Поскребли-поскребли и плюнули: на деле металл оказался прочнее, чем можно было предположить по весу.
Носить поганый знак непонятного толка? Как такое на судьбе скажется? Неизвестно. Вот и нашёлся кус боевой добычи для проявившего себя в схватке мальчишки-плугаря. Выходит, яр помощь оценил. Хоть и самоубийственно глупую.
Насчёт глупости у Дарьяна сомнений не осталось. С палкой, да на воина в броне и при оружии? Безмозглая отвага домашнего юнца. Ведь если бы яр хоть на
Дед-травник ворчливо поторопил:
– Хватит жадной девкой над цацками чахнуть, иди голову полощи.
Дарьян послушался, и вскоре Звеняга со страстью принялся за своё ремесло.
Вначале долго, вцепившись подопечному в ухо, поворачивал его голову, всматривался в рану плохо видящими вблизи глазами. Наконец взял смоченную в отваре тряпицу, стал обрабатывать коросту. Ну и, конечно, завёл разговор.
– Вот ты думаешь все беды в мире отчего? Не знаешь. А я тебе даром скажу. Всё оттого, что люди пятками отлягиваются от назначенного им Долей или Недолей места в жизни. Назначенного с согласия самого Создателя! Да, места не всегда тёплого и сытного. Так ведь Роду виднее! Вот хотя бы взять светозаров, почему такую мудрость стяжали? Почему так щедро Белосветом были обласканы? Потому что заветы блюли. А людям теперь всё думается, что как только займут они чужую лавку у печки, сразу им теплее, сытнее станет. А ведь там – чужие заботы. Чужие непосильные враги. Вот когда каждый будет там, где ему должно быть, тогда и мир на земле будет. Пекарь будет печь, пахарь сажать да жать, а воин – сражаться.
– С кем сраж-жаться, если вс-сюду мир будет? – морщась и шипя от боли, поинтересовался Дарьян, дед всё ещё крепко держал его за ухо, не давал отстраниться.
–Всегда найдётся тот, кто захочет соседа притеснить, – старик усмехнулся. – А ты чей сын? Как звать? Я из плугарей почти никого не знаю, но, может, слыхал.
– Дарьян, сын Велигоста.
Тыкать тряпицей в рану дед перестал, замер, слегка опешив.
– Уж не того ли, который велигостов хлеб выдумал?
– Того, – просто ответил Дарьян, радуясь передышке.
О велигостове хлебе с травами, что не хуже обычного, но до пяти дней не черствеет, знали, ну или хотя бы слышали, во всей долине и даже за морем. Этот дешёвый ржаник отец выдумал в голодное послевоенное время и тем спас соплеменников. Да и соседям елагам здорово помог.
Опять подставляя лекарю голову, Дарьян украдкой улыбнулся, старик притих, оробел, будто самого князя-плугаря перевязывает. Три раза повязку заново накладывал, чтоб поаккуратнее, покрасивее было.
Дома велигостов хлеб – еда бедняков. Голод миновал, а память о пропавшем в море купце-пекаре поистёрлась. У соседей этот хлеб стоит дорого, потому что редок, и потому, что меж людей сама-собой родилась присказка, которую и по сей день услышишь: велигостов хлеб больных исцеляет, здоровым жизнь продлевает.
– Я из дома в дорогу котомку брал, – почуял Дарьян нужный миг. – С вещами. И с книгой. Так сразу и не поймёшь, что это книга, оклад как сундучок с плоской крышкой сделан. Мне б её вернуть. Она не ценная, просто я её в княжеском хранилище одолжил.
Дед помолчал в серьёзном раздумье, потом кивнул:
– Спрошу.
Вскоре
Спросит. А если книга не вернётся? Придётся виниться, словно шкодливому мальчишке. А может, и платить. Но, как только вспомнил о доме, о матери, маленьких сестрёнках, отчиме и старом князе, снова услышал крики раненых, испуганное ржание и шум битвы, почуял запах дыма и вкус крови, снова перед глазами колыхнулась безжизненная Гринькина рука и появилась перекошенная звериная рожа, над ней – занесённый, тусклый в сером утреннем воздухе клинок. Все сожаления сразу отступили – слава Роду, жив остался.
Глава 3. Молодые яры
Рано утром опять пришёл Звеняга, сердитый, кашу принёс. Ругался на именитого заморского лекаря, по совместительству путешественника и составителя карт. Он отбыл из Яргорода к диким сиверцам уж с месяц тому назад, а в городе до сих пор о нём судачат. И чем дальше, тем больше этот заморский хрыч в устах горожан становится прямо-таки чудо-врачевателем. Его возвращения ждут, готовят дорогие подарки, обдумывают, как лучше подойти с просьбой. А то, что он удостоился приглашения пожить в великокняжеских хоромах, всеобщее подобострастие только усиливает.
Звенягу грызла ревность. Старик дал строгий наказ весь день спать и бездельничать, сунул миску и ушёл.
Внезапно разбуженный, испуганный походившим на морок сном, Дарьян не вспомнил спросить про книгу. В голове плясали обрывки страшных, чудных, но до жути правдоподобных видений.
Ораву блеющих меховых соседей вскоре увёл скотник. За маленьким оконцем снова звенел детскими отдалёнными голосами по-летнему горячий безоблачный день, жужжали пчёлы.
Безделью Дарьян радовался недолго, мять боками солому быстро надоело. С хрустом, со сладким сдавленным мычанием потянулся, изогнулся коромыслом. Голова была свежей, в теле пружинила бодрость.
Вынул подаренный нож. Клинок широкий и короткий, чуть больше пяди, но острый – хоть брейся. Однако теперешнему его хозяину, с золотыми, нежно-шершавыми щеками, сохранившими будто специально для маминых ласковых щипков упругие бугорки в уголках рта, это было не надобно.
Сейчас Дарьяну нож потребовался для другого дела. Раз нет книги дочитать, он подсел к стене и там, где в глаза не бросится, на третьем от земли бревне, принялся неглубоко вырезать.
Скоро в выемках и царапинах обозначилась молодая плакучая ива, гибкая, упругая, она лениво поигрывала ветвями в быстром весёлом потоке у корней.
Внезапно Дарьян уловил новый шум. Из окна. Прислушался. Отдалённый беспорядочный перестук, будто где-то работает-торопится сразу сотня дровосеков и ковалей. Перестук этот нарастал мощной тревожной волной, изредка его перекрывали короткие злые выкрики.
Бездельный уют хлевушка растворился как не было. Звуки эти показались знакомыми, и походили они на… битву?!
Большую, яростную. Наподобие позавчерашней.
Разве что без стонов посечённых и ржанья лошадей.
Здесь? В Яргороде?!