Немного солнца в холодной воде

Саган Франсуаза

Неумело держа поднос, вошла Натали, и Пьер тотчас вскочил ей навстречу, спеша освободить ее от ноши. Да, Натали, вероятно, всю жизнь оберегали, всю жизнь любили, и, должно быть, Жиль, с его нервозностью избалованного ребенка, зачастую внушал ей страх. Между нею и братом были глубокая взаимная любовь, взаимная привязанность, множество воспоминаний обо всем, что они сделали друг другу хорошего – просто так, по велению сердца, и Жилю вдруг захотелось, чтоб и у него в жизни было так же. И он вдруг вспомнил, что у них с сестрой не было душевной близости, если не считать ее материнской к нему привязанности, а его отношения с другими женщинами сводились к подспудным безрадостным битвам, прерывавшимся

недолгими минутами счастья, но неизменно заканчивавшимся либо победой с привкусом поражения, либо просто поражением. Он вдруг почувствовал усталость, оттого что перепил вчера; таким он себя не любил.

– А почему бы вам не поужинать где-нибудь вдвоем? – сказал он. – Так вам будет спокойнее. А я пораньше лягу. Я совсем расклеился – слишком много вчера выпил.

Он ждал возражений, но Натали просияла:

– А тебе не будет скучно? Мы с Пьером так давно не виделись...

– Вы правда не против? – спросил Пьер.

«Бедняжка Натали, – думал Жиль, – ты так давно не видела приличных людей. Ну в самом деле, кого ты видела? Пропащего Никола, Жана, который ревнует меня к тебе, твою злосчастную подругу, весьма унылую особу, а с восьми часов вечера и до утра видела меня – жалкое существо, которое ты, моя сумасбродка, любишь». Он замотал головой.

– Нет, нисколько, наоборот. Ступайте поужинайте без меня. Если я еще не засну к вашему возвращению, мы вместе выпьем по чашечке липового чая.

Когда они ушли, он включил было телевизор, но тут же выключил его, съел ломоть ветчины, стоя у холодильника, и лег в постель. У него был превосходный детективный роман, большая бутылка минеральной воды под рукой, сигареты, а по радио передавали очень хороший концерт. Время от времени человеку не мешает побыть в одиночестве – это имеет свою прелесть. В сущности, он всегда был одинок, добрый, старый, одинокий волк, и, умилившись этому своему образу, Жиль уснул, не погасив свет.

Глава 7

Время шло, и Натали решила поступить на работу. Она сообщила Жилю, что нашла себе очень хорошее место в туристическом агентстве с приличным, кажется, жалованьем, которое поможет им сводить концы с концами, что было зачастую нелегко. Жиль сначала засмеялся: ему стало досадно, что она устроилась без его содействия, и забавно было вообразить себе Натали за конторским столом.

– Разве ты уже успела осмотреть все музеи? Что это на тебя нашло?

– Я целыми днями ничего не делаю, – ответила она, – так совсем отупеешь.

– А что ты делала в Лиможе?

– В Лиможе у меня было благотворительное общество, – спокойно ответила она.

Он расхохотался. Вот сумасшедшая!

– Я понимаю, это кажется нелепым, – заметила она, – но знаешь, я многим помогала...

– И все-таки... Ты – в роли дамы-благотворительницы... Ты же целые дни проводила со мной.

– Так ведь это было летом, – возразила она. – А для бедняков самое тяжелое время – зима.

Он изумленно уставился на нее.

– Если я правильно понял, стоило мне приехать к сестре зимой, и мы бы с тобой не встретились?

Она засмеялась, покраснела:

– Да нет же... Не о том речь. В агентстве очень приятная работа, директор – очаровательный человек, приятель Пьера. И знаешь, так интересно разрабатывать маршруты для туристов. Я буду отправлять их в Перу, в Индию, в Нью-Йорк...

– Если ты собираешься работать из материальных соображений, то, по-моему, это идиотство, – сказал Жиль. – Можно просто поменьше тратить.

А ведь совершенно очевидно было, что транжирил-то деньги он, причем сам не знал, куда они уходят. Приятели, бары, такси – деньги так и текли между пальцев. И если Натали могла где-то бывать и

одеваться, то этому она обязана была отнюдь не заработкам Жиля, а скорее тому, что ежемесячно получала из Лиможа сто тысяч по какой-то старой семейной ренте. А тут еще Жиль купил ей к Рождеству прелестную старинную брошь, за которую никак не мог расплатиться. Право, Натали пришла совсем неплохая мысль, но почему-то она очень раздражала Жиля.

– Нет, не из материальных соображений, – сказала она, – а потому, что меня это заинтересовало. Но если тебе это неприятно, я могу отказаться.

– Делай как хочешь, – сказал он. – Кстати, о путешествиях – когда возвращается цветочник?

Дело в том, что фотограф-американец упорствовал. Он забрасывал Натали розами – вот почему Жиль дал ему такое прозвище – и нежными письмами. Ему пришлось отправиться в дальнюю поездку, и почти отовсюду он посылал Натали вполне безобидные открытки со спокойной уверенностью человека, решившего ждать хотя бы тридцать лет, – послания его то забавляли, то возмущали Жиля, смотря по настроению. Натали они трогали, и она это по своему обыкновению не скрывала, что, конечно, должно было успокаивать Жиля, но мешало им смеяться вместе над обожателем. Натали заявила, что во всяком искреннем чувстве, каково бы оно ни было, нет ничего смешного. На эту тему она вела долгие разговоры с Гарнье, которого Жиль представил ей однажды, – тот все еще ждал выхода из колонии своего юного друга. Кстати сказать, Гарнье все больше перекладывал работу на плечи Жиля, и зачастую Жиль, возвратившись домой, заставал там Гарнье. Уютно расположившись у камина, они с Натали увлеченно болтали. Странный все-таки у нее вкус! В компании пьяницы Никола и развратника Гарнье она становилась оживленной, веселой, тогда как общество Жана, человека интеллигентного, ее, по-видимому, тяготило. «Ты не понимаешь, – возражала она, когда Жиль говорил ей об этом, – в них есть что-то непосредственное, искреннее, и это мне нравится». Жиль пожимал плечами, по его мнению, Никола и Гарнье – люди нудные, но он все же предпочитал, чтобы Натали интересовалась ими, а не американцем-цветочником.

Итак, Натали начала работать и зачастую вечерами заезжала за Жилем в газету. Во всем мире люди все больше сходили с ума, между работниками газеты шли все более яростные споры, и Натали случалось часа по два проводить внизу, в баре, дожидаясь Жиля. Она, конечно, никогда его не упрекала, даже сочувствовала ему, но мысль, что она сидит внизу и, жестоко скучая, ждет его, мучила Жиля. В конце концов они решили встречаться только «у себя дома». И однажды он не пришел ночевать.

День выдался ужасный. Мерзкий Тома, ужасный Тома перешел все границы подлости. Потом Жиля вызвал к себе Фермон и устроил ему разнос: он, видите ли, находил статьи Жиля чересчур «академичными», в них, по его мнению, отсутствовала сенсационность, которая нравится «читателю». Жиль представления не имел об этом пресловутом читателе, о котором ему прожужжали все уши, об этом неведомом часовом, охраняющем склады глупости, но, если бы этот охранитель попался ему в руки, Жиль с наслаждением задал бы ему хорошую трепку.

– Читателю, – говорил Фермон, – надо, конечно, давать объективную информацию, но тема должна его увлечь, даже взвинтить.

– А вы не находите, что сами факты, сама действительность уже достаточно взвинчивают читателя? – иронически спросил Жиль. – Всюду война, всюду...

– Война взвинчивает читателя только в том случае, если она непосредственно его касается.

– Она и касается, – в отчаянии сказал Жиль. – Вы что же, хотите, чтобы я дал читателям адрес конторы по вербовке солдат для отправки во Вьетнам? А неужели цифры кажутся вам недостаточно красноречивыми?