Ненависть и прочие семейные радости
Шрифт:
– Когда мне было всего девять, – добавила Анни.
Внезапно ей сделалось нехорошо. Этот журнальный писака словно воплотил в себе ее самые худшие опасения. Долгие годы она пыталась убедить себя, что принадлежность к Фэнгам и исполнение роли проводника родительского видения мира отнюдь не являлось наиболее ярким и значимым ее достижением в жизни.
– Пойду закажу выпить, – сказала она и рывком поднялась из-за стола.
Было еще два часа дня – но все ж таки уже за полдень, так что до вечера оставалось совсем немного, а ей нынче хотелось до вечера успеть как следует набраться.
Очень быстро
– Я имел в виду, – с чрезвычайной оживленностью продолжил Эрик, словно целый день только и мечтал ей об этом сказать, – что в тех ваших перформансах столько уровней сложности! И под начальным шоком, вызываемым самим действием перформанса, неизменно кроется нечто такое, что становится очевидным лишь при внимательном рассмотрении.
– Что, например? – Анни сделала еще глоток, сразу почувствовав себя точно под легкой анестезией у хирурга, – такой повеяло от напитка чистотой и целебностью.
– Это глубокое сожаление, искренняя печаль от осознания того, что в свои «события» вы вовлекаете совершенно несведущих людей.
Интересно, сколько раз он пересматривал те давние видеозаписи? И что в них выискивал? Сама она никогда по собственной воле не пересматривала ни одно из творений Фэнгов после того, как, завершенные и отредактированные, они превращались в окончательно готовое произведение. Когда Анни вспоминала какие-то определенные сцены, они всякий раз виделись ей бессвязными и хаотичными. То яркое разноцветье, буквально сыплющееся с ее матери, то оборванная гитарная струна… Разрозненные воспоминания волнами накатывали на Анни, а потом исчезали на месяцы, а то и годы, внезапно возвращаясь вновь.
Она подняла взгляд от стакана – Эрик с умиротворенным и сияющим лицом пристально глядел на нее.
– Ты всегда была лучшей из Фэнгов, – произнес он. – По крайней мере, я так считаю.
– Среди Фэнгов нет кого-то лучшего, – покачала головой Анни. – Все мы абсолютно одинаковы.
Несколькими неделями раньше – вскоре после того, как скандал с фотографиями начал понемногу стихать, – ей позвонили родители. Анни в тот момент читала четырехстраничное послание Минды, две страницы которого содержали секстину [9] , где из строфы в строфу переходили слова: «Фэнг», «расцвет», «неугомонен», «язык», «кино» и «бисексуал». Так что Анни была только рада поводу отложить письмо.
9
Сестина, или секстина, – стихотворение на две рифмы, состоящее из шести шестистиший и трехстишия, где каждая новая строфа в определенном порядке повторяет конечные слова предыдущей.
– Отличные новости! – воскликнул в трубку отец.
И тут же где-то на заднем плане послышался голос матери:
– Отличные новости!
– И что такое? – поинтересовалась Анни.
– Нам на е-мэйл пришло письмо из Музея современного искусства в Денвере, – сообщил отец. – Там, дескать, крайне заинтересованы, чтобы одно из наших произведений было представлено у них.
– Здорово! Поздравляю, – сказала Анни. – Что-то новенькое?
– Офигительно новенькое, – подхватил мистер Фэнг. – Прямо только что явилось на свет.
– Ого!
– Вот именно, что ого! Точнее и не скажешь! Ого!
– Пап, – нетерпеливо сказала Анни, – мне еще надо роль повторить.
– Ну, ладно-ладно, хорошо, – отозвался отец.
В этот момент миссис Фэнг где-то совсем рядом с телефоном воскликнула:
– Просто скажи ей, милый!
– Сказать мне что? – насторожилась Анни.
– Ну, что все действо будет вращаться вокруг твоих недавних снимков.
– Этих ню? – уточнила Анни.
– Верно, тех самых. Видишь ли, музей связался с нами, чтобы выяснить, был ли твой… м-м… перформанс очередным творением Фэнгов.
– Ох уж…
– Мы сказали, что ты мощно всколыхнула средства массовой информации, показав, какова она – цена славы.
– Угу, – буркнула Анни.
– Понимаешь, «чадо А» сотворяет действо такого масштаба, что оно охватывает весь мир! Это же то, что делали Фэнги, – только возведенное в энную степень! К тому же «чадо А» уже очень давно не участвовало в наших произведениях.
– Потому что я, знаешь ли, давно уже не чадо.
– Ну что ж, я просто хотел дать тебе знать. Хотя для тебя это было бы весьма занятно.
– Да уж, – отозвалась Анни, внезапно заинтересовавшись, чем же все-таки окончилась та секстина.
– Мы тебя любим, Анни, – в унисон сказали родители.
– Да, – ответила она. – Я вас тоже.
Наутро Анни описывала по комнате неспешные круги, разглядывая журналиста, что лежал в ее постели в одном исподнем. Трусы у него оказались неоново-фиолетовыми, и Анни не могла сказать, нравится ей это или нет – это была просто притягивающая глаз деталь.
Похмельем она нынче не страдала, что означало – накануне она не так уж сильно и набралась; а это, в свою очередь, означало, что с ее стороны все это было не такой уж и безбашенной затеей.
– И впрямь, – сказала она себе, заваривая на кухне кофе, – не такая уж и дикая затея с моей стороны.
Проснувшийся наконец Эрик был заметно удивлен – что вполне можно понять, – тому, что Анни стоит прямо перед ним, задумчиво всматриваясь в его неоново-фиолетовый зад.
– Я готовлю кофе, – сказала она и поспешила в кухню.
Они сели друг напротив друга за ее обеденный столик, которым Анни как-то никогда не пользовалась. Она провела рукой по гладким древесным волокнам столешницы. «Хороший, кстати, столик – надо бы садиться за него почаще».
– Итак, мы с тобой нарушили самые главные правила взаимоотношений интервьюера и интервьюируемого, – констатировал он.
Анни слушала его лишь вполуха. Интересно, что это за древесина?
– Зато это, возможно, способствовало созданию интереснейшей статьи, – продолжал разглагольствовать Эрик. – Это постмодернистский, альтернативный, новожурналистский метод создания портрета знаменитости.
Анни изучающе оглядела Эрика. Он, оказывается, не использовал под кофе подставку, и Анни подвинула к нему ее, для ясности показав жестом на его кружку. Однако Эрик, похоже, намека не понял и продолжал распространяться дальше: