Ненависть
Шрифт:
И онъ быстро исчезъ за поворотомъ улицы.
Едва Ольга Петровна вошла въ гостиную, какъ точно вихрь налетѣлъ на нее и закружилъ ее на мѣстѣ. Женя охватила ее и, прыгая и танцуя подлѣ матери, плача и смѣясь, въ одно время говорила:
— Мамочка!.. Да что-же это такое?.. Онъ сказалъ!.. Да неужели это правда?.. Мамочка, ты не откажешь?.. Нѣтъ?.. У Литвинъ?.. У Вельяшевой?..
Она оставила мать и пронеслась по всему залу, подпрыгивая черезъ шагъ на одной ногѣ, какимъ-то мазурочнымъ темпомъ, потомъ схватила Шуру за руки и понеслась съ нею.
— Шурочка, — звонко кричала она. — У меня талантъ!..
Она рѣзко остановилась, бросила свою двоюродную сестру и снова подбѣжала къ матери.
— Мамочка!.. А папа?..
Но «Косинусъ» на все согласился.
И начались рулады «сольфеджіо», отъ которыхъ прятался въ свою комнату Володя и, сердито хлопая дверью, рычалъ:
— Опять завыла!..
И съ руладами этими росло, ширилось, крѣпло умилительное чувство своей силы, независимости, желанія завоевать жизнь, добыть славу, стать знаменитостью…
О томъ, что произошло написали дѣдушкѣ, отцу проіерею. Съ волненіемъ ждала его отвѣта Женя. Но дѣдушка отнесся благосклонно, прислалъ благословеніе внучкѣ: — «послужить на ѳеатрѣ искусству и Богомъ даннымъ талантомъ смягчать сердца людей и давать имъ кроткую радость красоты своего пѣнія».
Иного, впрочемъ отъ дѣдушки и не ждали: — былъ онъ широко образованный, святой жизни человѣкъ и безъ предразсудковъ. Про него говорили: — «передовой».
IV
У Гурочки было два дяди — родной дядя, братъ его матери — дядя Дима, туркестанскій стрѣлокъ и мужъ сестры матери, тети Нади — дядя Тихонъ Ивановичъ Вехоткинъ — донской казакъ.
Дядя Тихонъ Ивановичъ жилъ въ войскѣ Донскомъ, на хуторѣ, гдѣ у него было свое хозяйство. Какъ только Ольга Петровна, или Марья Петровна замѣчали, что Женя, или Шура блѣднѣли отъ классныхъ занятiй — сейчасъ-же шелъ разговоръ: — «а не отправить ли ихъ на лето, къ тетѣ Надѣ?.. У дяди Тиши молочка онѣ въ волю попьютъ… Свое непокупное, степовое?.. Ну и кумысъ можно тамъ имъ давать?.. Да и воздухъ не Петербургскихъ дачъ… Опять-же и солнце». И Шура, и Женя то вмѣстѣ, то порознь ѣхали подъ благодатное солнце юга проводить, какъ онѣ называли «вечера на хуторѣ близъ Диканьки».
И попадали онѣ тамъ въ совсѣмъ особенное и преизобильное царство. Кругомъ были Руccкiе. Какой звучный и яркій Русскій языкъ былъ тамъ, какія пѣсни тамъ пѣли, какъ свято блюли вѣру православную и Русскій обычай, а придетъ кто къ дядѣ и первый вопросъ: — «Вы изъ Россіи?..». Или скажетъ дядя Тиша: — «Сѣнокосъ близокъ, надо Русскихъ рабочихъ пошукать, своими не управиться».
Дѣдъ Тихона Ивановича былъ простой казакъ — урядникъ. Отецъ выбился въ офицеры, а самъ Тихонъ Ивановичъ кончилъ Донской кадетскій корпусъ и Николаевское кавалерійское училище въ Петербургѣ, и на груди носилъ училищный жетонъ — золотого распластанного Николаевскаго орла съ гвардейской звѣздой. Онъ былъ уже — «образованный», однако, своего казачьяго хозяйства не бросилъ, только повелъ его болѣе раціонально, гдѣ можно прикупалъ или арендовалъ землю, обзавелся машинами, широко съ Наденькой поставилъ птичье хозяйство. Первый курень былъ его на хуторѣ.
Въ то самое утро, когда Гурочка, почуявъ смолистый запахъ растопокъ, «по ассоціаціи идей» вспомнилъ, что близко Рождество Христово и заторопился выйти на улицу, чтобы полюбоваться елками — дядя Тихонъ Ивановичъ проснулся въ ночной тишине отъ крѣпкой заботной мысли: — «Рождество на носу. Надо роднымъ свой хуторской подарокъ посылать, а какъ пошлешь? Съ самаго Николина дня установилась оттепель. Теплынь такая — хотя-бы и веснѣ въ пору. Степь развезло, дороги раскисли. Какъ тутъ бить птицу — протухнетъ въ дороге».
Неслышно ступая босыми ногами по узорному въ цвѣтныхъ лоскуткахъ коврику, Тихонъ Ивановичъ въ холщевыхъ портахъ и ночной рубашкѣ, завязанной у ворота тесемкой, подошелъ къ окну и осторожно, чтобы не разбудить жену, отложилъ внутреннія ставни.
Мягкій и ровный свѣтъ шелъ отъ степи, еще вчера мрачной и черной. Ровнымъ пологомъ легъ бѣлый, искристый снѣгъ и свѣтился и будто игралъ подъ высокимъ звѣзднымъ небомъ. Въ разъ, въ одну ночь стала по Дону зима. Ровный вѣтеръ надъ степью подувалъ и нѣжно посвистывалъ. Тонкiе прутики краснотала шевелились подъ нимъ и мелкою осыпью упадали съ малиновыхъ хлыстовъ снѣжинки. Здоровымъ ароматнымъ морозомъ тянуло отъ окна… Тихонъ Ивановичъ взялъ со стола спички и поднесъ зажженный огонекъ къ градуснику.
«Хо!.. Хо!.. Пятнадцать Реомюра ниже ноля! Вотъ такъ, такъ!!.. Не даромъ вчера съ вечера задулъ вѣтрякъ съ сѣверо-востока. Сибирскую стужу принесъ на Донъ».
Какая тишина была въ степи!.. Дуновеніе вѣтра было слышно въ ней и легкій шорохъ высокаго засохшаго могильника на валу у ограды куреня. Между окнами двойныхъ рамъ, въ ватѣ съ разбросанными по ней цвѣтными шерстинками въ стаканахъ круто замерзла до самаго дна вода и выпуклымъ кругомъ легла по верху. По угламъ стеколъ серебрился причудливый узоръ — художественныя упражненія никѣмъ непревзойденнаго дѣдушки мороза. Вверхъ по стекламъ разсыпались белыя звѣздочки.
Совсѣмъ хорошо.
Съ постели мягко спрыгнула кошка. Тихонъ Ивановичъ оглянулся. Наденька сидѣла на постели. Отъ лампадки, затепленной передъ иконами, падалъ золотистый отсветъ на ея светлые, цвѣта спѣлой ржи волосы.
— Ну, какъ, Тиша?..
— Пятнадцать ниже ноля. Самое нонче гусей и индюковъ рѣзать. задеревенѣютъ въ одну ночь, а завтра и пошлемъ.
— А дорога?..
— Самóй снѣгъ. Все бѣло. Санями покатимъ. Да теперь, какъ видно уже и не ослабитъ. До самаго до Крещенья продержитъ, а то и до масляной. Аль-бо мятель только нагрѣхъ не задула. Да и то — не задуетъ. Ишь звѣзды какъ подъ утро разъигрались… Сколько-же, мать, кого рѣзать повелишь?..
Наденька поморщилась. Пора-бы, кажется, и привыкнуть къ тому, что птицу разводятъ не для утѣхи, а чтобы рѣзать и ѣсть… А все не могла. Все было жаль своихъ гусей и индюковъ. Поди и имъ жить-то хочется.
— Охъ, Тиша. И думать не могу.
— И-и, мать… Если мы ихъ не зарѣжемъ, гляди, они насъ съ тобою зарѣжутъ.
— Вѣрно, Тиша. А все точно смертный приговоръ имъ подписываю… Ну вотъ… Батюшкѣ надо… Хотя пару ему, какъ прошлый годъ посылали… Оленькѣ пару и индюка.