Ненависть

Краснов Петр Николаевич

— Ты понимаешь, — наконецъ, сказалъ онъ, — меня, какъ пришило къ мѣсту. Я и сказать ничего не нашелся. Молча повернулся и пошелъ къ дому. Онъ идетъ рядомъ со мною. Нарочно не въ ногу. Я подлажусь, — онъ разстроить. Пришли, пообѣдали, послѣ обѣда онъ пошелъ, спать легъ — вишь утомила его утренняя прогулка. За чаемъ я и говорю ему. И такъ уже съ мѣста у насъ вышло, что мы не «ты» другъ другу, какъ полагается по родственному говорили, а «вы». Я и говорю ему: — «изъяснитесь, Володя… Что это вы хотѣли мнѣ сказать о моемъ… моемъ восторгѣ?». — «Ахъ, это… видите… вы мнѣ свое хозяйство показывали и говорили: — это мои деревья, мои пчелы, мои коровы, лошади, земля, мои овцы. А собственно, почему это все ваше?.. Надолго-ли ваше?.. Правильно-ли, что это ваше?..». Я сталъ ему объяснять наше казачье положеніе, разсказалъ о паевомъ надѣлѣ, который и мнѣ, какъ природному казаку полагается, разсказалъ объ усадебной землѣ, о правѣ пользоваться общественными станичными землями, о nокупкѣ помѣщичьей земли… Онъ и слушать

долго не сталъ. Перебилъ меня, всталъ изъ за стола и началъ ходить. — «Этого больше не будетъ, этого не должно быть, Тихонъ Ивановичъ», — прямо, ажъ даже вижжитъ въ такой ражъ пришелъ. — «Не можеть быть никакой собственности, потому что это прежде всего несправедливо…». И началъ мнѣ говорить о трудовомъ народѣ, о заводскихъ рабочихъ, о городскомъ пролетариатѣ, о волжскихь батракахъ, о киргизахъ, о неграхъ…

— О неграхъ, — какъ то испуганно переспросилъ Николай Финогеновичъ. Онъ подумалъ, не ослышался-ли?

— Да, о неграхъ-же… О тяжелой ихъ долѣ. «И все», — говорить, — «потому, что богатства распредѣлены неравномѣрно, что у васъ въ доме полная чаша и все собственное, а у другого и хлѣбной корки нѣтъ, съ голоду подыхаетъ, въ ночлежкѣ ютится.

— Мы эту пѣсню, Тихонъ Ивановичъ, — задумчиво сказалъ Николай Финогеновичъ, — еще когда слыхали!.. Въ 1905-мъ году, помните, какъ были мы мобилизованы на усмиренія, такъ вотъ такiя именно слова намъ кидали въ разныхъ такихъ летучкахъ, ну и въ прокламаціяхъ этихъ вотъ самыхъ… Мало тогда мы поработали, не до конца ядъ этотъ вывели…

— Вотъ, вотъ… Я ему это самое и сказалъ. «Что-жъ», — говорю ему, — «Володя, раньше помѣщиковъ жгли и разоряли, теперь казаковъ и крестьянъ зажиточныхъ жечь и грабить пойдете, — такъ вѣдь такъ то и подлинно всѣ съ голода подохнете. Опять дѣлить хотите? Другимъ отдавать не ими нажитое». Онъ, какъ вскипитъ, кулаки сжалъ, остановился у окна, говорить такъ напряженно, тихимъ голосомъ, да такимъ, что, право лучше онъ закричалъ-бы на меня: — «Дѣлить», — говорить, — «никому не будемъ… И никому ничего не дадимъ, ибо никакой собственности быть не должно». — «Что-жъ», — говорю я ему, — «а эта кофточка»?.. Замѣть, уже у меня вся родственная любовь къ нему куда то исчезла, насмѣшка и злоба вскипели на сердцѣ, - «что-жъ, эта кофточка, что на васъ, развѣ она не ваша?»… Онъ одернулъ на себѣ кофту и говорить: — «постольку, поскольку она на мнѣ — она моя. Но и этого не будетъ. Все будетъ общественное. Будетъ такая власть, такая организація, которая все будетъ распределять поровну и безобидно, чтобы у каждаго все было и ничего своего не было». — «Что-же», — говорю я, — «казенное что-либо будетъ?..», — «Нѣтъ… Общественное». — «Кто-же», — говорю, — «и когда такой порядокъ прекрасный устроить?..». Онъ мнѣ коротко бросилъ: — «мы». — Тутъ я на него, можно сказать, первый разъ какъ слѣдуетъ поглядѣлъ. Да, хотя и такого отца всѣми уважаемаго и такой распрекраснѣйшей матери сынъ, и даже сходствіе имѣетъ, а только… Страшно сказать — новый человѣкъ!..Лобъ низкій, узкій, глаза поставлены близко одинъ къ другому. Взглядъ какой-то сосредоточенный и, замѣть, никогда онъ тебѣ прямо въ глаза не посмотритъ, а все какъ то мимо… Самъ щуплый, плетью пополамъ перешибить можно, склизкій, а глаза какъ у волка… Комокъ нервовъ.

— Да, — задумчиво протянулъ Николай Финогеновичъ, — новое поколѣніе.

— Ну, ладно… Я не сталь съ нимъ разсуждать. Знаю, такихъ ни въ чемъ убѣдить нельзя, они всего свѣта умнѣе. Вышелъ я изъ хаты, запрегъ бѣгунки и поѣхалъ въ поля, душу отвести, хлѣба свои поглядеть. А, хлѣба!.. Пшеница, какъ солдаты на Царскомъ смотру — ровная, чистая, высокая, полновѣсная стѣною стоить. Благословеніе Господне!.. Ѣду, — сердцу-бы радоваться, а оно кипитъ … Моя пшеница… Мои поля. Кобылка вороненькая «Льстивая» — бѣжитъ неслышнымъ ходомъ, играючись бѣгунки несетъ — моя «Льстивая». А въ глубинѣ где-то стучитъ, стучитъ, стучитъ, тревогу бьетъ, слезами душу покрываетъ… Нѣтъ не твое, нѣтъ не твои… Общественное… Придутъ, пожгутъ, отберутъ, какъ въ пятомъ году было… Вотъ эти вотъ самые новые люди… Пріѣхалъ домой. Сердце не отдохнуло. Ядомъ налито сердце. Нарочно до поздна провозился на базахъ, въ хату не шелъ, чувствую, что видѣть его просто таки не могу. И уже ночью пошелъ къ себѣ. Онъ спалъ въ проходной комнатѣ, свѣтъ изъ столовой — меня Наденька ожидала съ ужиномъ — падаль въ ту горницу. Мутно виднѣлась щуплая его фигура подъ одѣяломъ. Я бросилъ взглядъ на него и думаю, вотъ эти то вотъ, слизняки, ничего не знающіе, ничего не умѣющіе придутъ и отберутъ… И стала у меня въ сердцѣ къ нему лютая ненависть…

* * *

Тихонъ Ивановичъ замолчалъ. Сѣвшій снова на стулъ Колмыковъ заерзалъ, вставать хотѣль, домой идти, совѣстно было хозяина задерживать, но Тихонъ Ивановичъ рукою удержалъ его.

— Погоди!.. Да погоди-же чутокъ!
– почти сердито сказалъ онъ. — Дай все сказать… Душу дай облегчить… Ну, ладно… Ночь я не спалъ. Однако поборолъ себя, погасилъ въ сердцѣ ненависть, многое продумалъ. Вѣдь въ концѣ концовъ все это только одна болтовня. Молодъ, неразуменъ. Стало быть такіе у него товарищи подобрались, книжками, поди, заграничными его надѣляютъ, заразился дурью… Съ годами самъ пойметъ, какого дурака передъ дядей валялъ. Мнѣ

его учить не приходится. Что я ему? — офицеръ!.!. Онъ за одно это мое званіе, поди, меня какъ еще презираетъ. Жизнь его научитъ и образумитъ. Но только и держать его у себя, самъ понимаешь, не могу. Враги!.. Чувствую, вотъ, вотъ снова сразимся и тогда уже не одолѣть мнѣ моего къ нему сквернаго чувства. Всталъ я утромъ спозаранку. Съ нею переговорилъ, — Тихонъ Ивановичъ кивнулъ головою на Наденьку, севшую у окна съ рукодѣльемъ — она со мною во всемъ была согласна. Да и то надо сказать — время горячее, уборка идетъ, рабочихъ на хуторѣ видимо невидимо, кто его знаетъ, можетъ быть еще и подосланъ отъ кого, отъ какой ни на есть п а р т і и, пойдетъ мутить, книжки, брошюры раздавать, съ него это очень даже просто станетъ — непріятностей потомъ не оберешься. Помолился я Богу, и пока онъ почивать изволилъ вышелъ я въ садъ. А тамъ со вчерашняго весь нашъ смотръ остался. Стежки песочкомъ бѣлымъ понасыпаны. Инспекторскій смотръ!!.. Собственническій восторгъ!.. Прошелся я и надумалъ… Приказалъ бричку запрягать. Да вѣдь какъ его прогонишь? А гостепріимство?.. Да, и родной-же онъ мнѣ!.. Дядя — племянника… Иду домой, въ большомъ сомнѣніи, а дома она, милушка, все уже по хорошему устроила. Сговорила, что скучно ему на хуторѣ, нехай ѣдетъ людей посмотрѣть, въ Новочеркасскъ, въ Ростовъ и даже, хотя и въ Крымъ. И денегъ ему дала — уѣзжай только отъ насъ, Христа ради, подалѣ. Самъ его на станцію повезъ. Работнику довѣрить побоялся. Ну какъ начнетъ ему свои теоріи разводить, смущать малаго, еще хуже не стало-бы. Ѣдемъ, молчимъ. Все ожидаю я, скажетъ онъ мнѣ на прощанье: — «извините молъ, дядя, я это такъ по молодости, не продуманно сказалъ»… ну и тамъ помиримся мы съ нимъ, поцѣлуемся. Ну, ладно… Ничего онъ мнѣ не сказалъ. Только такъ строго и значительно на меня посмотрѣлъ. Ей Богу такъ посмотрѣлъ, казалось, лучше что-ли онъ мнѣ пальцемъ погрозилъ-бы. Да, послали мы!.. Чисто на свою голову пустили козла въ огородъ.

— Да чего же, Тихонъ Ивановичъ, еще такого?.. — А вотъ слушай… Послали. Ну, конечно, мать не утерпѣла, поручила съ оказіей моему Степану въ корпусъ разнаго деревенскаго гостинца отвезти. Онъ и отвезъ. А только какъ эти гостинцы то намъ обернулись, мы лѣтомъ узнали, когда Степа къ намъ на вакаціи пріѣхалъ… Да. Подлинно гадъ…

Тихонъ Ивановичъ покрутилъ головою и прошелся по горницѣ. Колмыковъ опять завозился. — Нѣтъ… Сиди… сиди… Не обращай на меня вниманія. Какъ все это начну вспоминать, такъ ажъ кровь кипитъ, не могу сидѣть. Пріѣхалъ къ намъ Степа и черезъ малое время заявляетъ мнѣ, что онъ по окончаніи корпуса не желаетъ идти въ военное училище, чтобы по примѣру отцовъ и предковъ служить Царю и Родинѣ въ строю, но пойдетъ въ Политехническій Институтъ…

— Да ить не пошелъ-же…

— Не пошелъ… Да какіе у насъ разговоры были… «Всѣ«- это онъ мнѣ сказалъ, «всѣ люди братья и не могу я въ братскую грудь стрелять, а теперь развитіе техники столь могущественное, что всякій долженъ, если желаетъ быть полезнымъ народу, именно техническія науки изучать…». Здравствуйте, пожалуйста… Ну, ладно… Понялъ я откуда этотъ вѣтеръ задулъ. Значить, тотъ мнѣ подъ самое сердце напакостилъ, сына моего развратилъ. Будь другія времена, кажется, взялъ-бы тутъ же нагайку, да на совѣсть его и отлупцевалъ-бы.

— И то. Ить вы отецъ. Значитъ право ваше такое, чтобы сына уму разуму учить…

— Отецъ… Да времена, Николай Финогеновичъ, не тѣ стали. Не тѣ нонеча люди. Поглядѣлъ я на Степу и мнѣ показалось, что и онъ такой же, какъ Володя сталъ. Глаза отъ меня отводить. Взглядъ неискренній, чужой. Ну я спорить не сталъ. Время, думаю, обломаетъ его. Да и кадетская накваска въ немъ видать все таки осталась. А тутъ на мое счастье Шурка племянница пріѣхала, закрутила, заворожила, опять его ко мнѣ повернула, поговорилъ я съ нимъ и вышибъ дурь эту изъ головы. А то, повѣришь-ли, я и самъ было чуть не сталъ сына своего родного ненавидѣть.

Тихонъ Ивановичъ кончилъ разсказъ. Колмыковъ, наконецъ, могъ проститься и уйти…

VI

На другой день, задолго до свѣта, Тихонъ Ивановичъ съ фонаремъ «летучая мышь» пошелъ запрягать сани. Наденька въ длинной казачьей шубѣ, въ теплой шлычкѣ, въ валенкахъ, совсѣмъ, какъ простая казачка вышла провожать мужа. Рано потревоженныя лошади храпели, когда работникъ вздѣвалъ на нихъ хомуты и протягивалъ шлейки. Отъ супони и гужей сладко пахло дегтемъ, изъ конюшни тянуло навознымъ паромъ. По темному двору квадратами легъ свѣтъ отъ оконъ. Аннушка въ шубкѣ на опашь, въ ковровомъ платкѣ носила и укладывала въ низкія и широкія розвальни рогожные кульки съ ярлыками. Собаки подлѣ суетились и внимательно, со вкусомъ обнюхивали посылки. Со двора отъ свѣта оконъ и фонарей небо казалось темнымъ и холоднымъ.

— Ну, кажется все, — пересчитывая кульки, сказала Наденька. — Олечкѣ въ Петербургъ, Машенькѣ въ Гатчино, батюшкѣ въ Москву, это вотъ особо — отъ Николая Финогеновича.

— Готово, что-ли, — хриплымъ, непроспавшимся голосомъ спросилъ Тихонъ Ивановичъ,

— Пожалуйте ѣхать, — протягивая скрутившіяся ременныя вожжи, отвѣтилъ работникъ.

Тихонъ Ивановичъ взялся за грядки саней.

— Ну, съ Богомъ…

Въ тяжелой, длинной шубѣ, въ высокой папаxѣ, въ валенкахъ Тихонъ Ивановичъ долго умащивался на сѣнѣ покрытомъ ковромъ. Лошади тронули. Работникъ побѣжалъ открывать ворота. Наденька шла рядомъ.