Ненависть
Шрифт:
— Тиша, — сказала она. — Что я тебя попрошу…
— Ну что, дорогая, — придерживая лошадей, сказалъ Тихонъ Ивановичъ.
— Какъ рынкомъ-то проѣзжать будешь, посмотри, нѣтъ-ли тамъ елочки?
Мягкая улыбка показалась подъ усами Тихона Ивановича.
— На что намъ, родная, елочка? Малыхъ дѣтей у насъ нѣтъ.
— А все посидимъ, посмотримъ, какъ горитъ она. Шурочка прислала мнѣ украшенія, Женя свѣчки, Гурочка фейерверкъ комнатный. Зажжемъ и всѣхъ своихъ такъ то славно вспомнимъ. У каждаго изъ насъ такая, поди, горитъ. На звѣзду погляжу, подумаю: — у Олечки
— Ладно. Привезу. Если на рынкѣ не будетъ, я къ Петру Ѳедоровичу проѣду, у него въ саду молоденькую срубимъ.
— Развѣ рѣшилъ все таки ѣхать къ нему?
— Хочу жеребца того, что я тебѣ разсказывалъ, поторговать. На службу въ январѣ идти, сотней командовать, надо коня имѣть на совѣсть.
— Дорого проситъ… Намъ не управиться.
— Просить тысячу, дамъ шестьсотъ, глядишь и поладимъ. Свой онъ — не чужой. Одного училища… Уступитъ…
Тихонъ Ивановичъ попустилъ лошадей. Мимо него проплыла безконечно милая, родная голова въ шлычкѣ съ неубранными со сна волосами, словно чужая въ тяжелой казачьей шубѣ. Стукнулъ обводъ саней о столбикъ у воротъ, покачнулись на ухабѣ сани.
Въ степи казалось свѣтлѣе. Сильно вызвѣздило на темно синемъ небѣ. Звѣзды подъ утро разъигрались. На рѣсницы иней налипъ и отъ него казались звѣзды громадными и мутными. Сухая позёмка шуршала по обледенѣлому, крѣпкому насту. Лошади по льдистой мало наѣзженной дорогѣ бѣжали легко и споро. Комья снѣга щелкали по холщевымъ отводамъ саней. Клонило ко сну. Безконечной казалась степная дорога и длинной зимняя ночь. Все не погасали въ небѣ звѣзды, не блѣднѣлъ востокъ, не загоралась румяная заря.
«Такъ, такъ», — думалъ тихую думу Тихонъ Ивановичь. — «Что-же, если ей такъ хочется и зажжемъ мы у себя елочку, какъ у людей и вспомнимъ родныхъ и близкихъ. Можетъ-быть, изъ станицы барышни Чебаковы пріѣдутъ, ряженые какіе нибудь набредутъ на елочные наши огни, все ей, моей милой Питерской птичкѣ, веселѣе станетъ. Рождество Христово… Святки. Привыкла они, чтобы съ елкой ихъ встрѣчать».
Лошади бѣжали — тюпъ, тюпъ… Летѣли комья снѣга, и не замѣтиль Тихонъ Ивановичъ, какъ вдругъ погасли въ небѣ звѣзды, какъ позеленѣло холоднее небо, а на востокѣ широко раздвинулась степь и бѣлое вдали небо слилось со снѣговыми просторами.
VII
Послѣднія субботу и воскресенье передъ Рождествомъ семьи Жильцовыхъ и Антонскихъ сходились вмѣстѣ. Или Жильцовы ѣхали въ Гатчино къ Антонскимъ, или Антонскіе всѣмъ своимъ дѣвичьимъ царствомъ пріезжали въ Петербургъ. Это была традиція семьи. Въ этомъ году Марья Петровна съ Шурой, Мурой и Ниной пріехала къ сестрѣ на Кабинетскую улицу и къ великой радости Жени, счастливому смущенно Гурочки и негодование Вани: — «дѣвчонки!!» — женское царство водворилось въ квартирѣ Ольги Петровны.
Въ субботу обѣдали раньше, ко всенощной не пошли: — «некогда, никакъ не управиться… Такъ много надо сдѣлать»… послѣ
— Сильнѣе, смѣлѣе клади cепію, — говорила, нагнувшись къ Женѣ, Шура, — не бойся. Ты все сопельками мажешь. Набери, какъ слѣдуетъ, краску и грунтуй ровнымъ взмахомъ. Тѣни потомъ положишь.
Сама Шура, укрѣпивъ на деревянномъ станкѣ необожженную чашку, сдѣланную по ея рисунку на Императорскомъ фарфоровомъ заводѣ, расписывала ее подъ старый Севръ маленькими розочками и незабудками.
Она оторвалась оть работы и, отодвинувшись отъ станка, издали смотрѣла на написанный цвѣтокъ.
— Какой ты талантъ, Шурочка! — тихо сказала Женя.
— Талантъ!.. талантъ!… сказала, вздыхая Шура. — Помнишь: «Таланты отъ Бога — богатство отъ рукъ человѣка»… Такъ вотъ, приношу я рисунокъ этой самой чашечки на заводъ. Тамъ посмотрѣли и спрашиваютъ, гдѣ вы учились? Я отвѣчаю, сначала въ школѣ Штиглица, что въ Соляномъ городкѣ, а потомъ въ Строгоновскомъ училищѣ въ Москвѣ. Училась, говорю, урывками, потому что и гимназическiй курсъ мнѣ проходить тоже надо… А мнѣ и говорятъ: — вамъ къ намъ на заводъ поступать надо. У васъ рѣдкая композиція… Вотъ какъ мы съ тобою!., таланты!..
— Намъ остается только быть вашими поклонниками, — сказалъ Гурочка.
— Милости просимъ, — сказала Женя. — Мы ничего не имѣемъ противъ этого. Что послала дядямъ… — обернулась къ Шурѣ Женя.
— Дядѣ Димѣ — ремень для ружья, сама сплела изъ трехъ тонкихъ ремешковъ рыжей, сѣрой и черной кожи. Признаюсь, очень красиво вышло.
— Что же намъ не показала?..
— Торопилась отправить, итакъ боюсь, что припоздаетъ къ самому Рождеству. А дядѣ Тишѣ, ты-же видала?.. серебряный стаканчикъ и на немъ колосья… Пусть цѣлая горка серебра у него будетъ моей работы.
Когда мать, или тетка входили въ столовую, тамъ поднимался переполохъ. Шуршали бумагой, спѣшно прикрывая работы отъ нескромныхъ взглядовъ. Все это вѣдь были сюрпризы, секреты, тайна!.. Негодующіе раздавались голоса:
— Мамочка, нельзя… Сколько разъ мы просили не входить, пока мы не кончимъ.
— Тетя, ради Бога! Оставьте насъ на минутку однихъ!
— Мамочка не гляди!
Смущенныя тѣмъ, что потревожили дѣтскій муравейникъ сестры спѣшили уйдти.