Ненависть
Шрифт:
«Да есть, есть что-то особенное», подумала Ольга Петровна и стала смотрѣть на барышень. — «Поймутъ-ли онѣ, запомнятъ-ли, унесутъ ли въ череду лѣтъ это священное волненіе и познаютъ-ли всю сладость вѣры». Она перекрестилась и снова стала отдаваться веселому пѣнію хора, гдѣ и голосъ ея Гурочки, казалось ей, былъ слышенъ.
Барышни стояли чинно и спокойно. Шура опустила голову. Женя подняла свою, и огни люстръ отразились звѣздными сверканіями въ ея темныхъ голубыхъ глазахъ. Прекрасной показалась она матери. Ольга Петровна опять вздохнула. Красота и талантъ, вдругъ открывшійся
Когда шли домой снѣгъ подъ ногами хрустѣлъ. Во многихъ домахъ уже позажигали елки и гдѣ не были опущены шторы онѣ весело горели множествомъ огней, где онѣ были за шторами — казались еще заманчивѣе, еще таинственнѣе. Въ морозномъ воздухѣ крепко пахло снѣгомъ, елочною хвоей, пахло — Рождествомъ…
Елку зажигали Гурочка и Ваня. Барышни стояли кругомъ и слѣдили, чтобы не было забытыхъ свѣчей. Въ ихъ ясныхъ блестящихъ глазахъ отражались елочные огоньки и играли, придавая имъ несказанную прелесть. Еще моложе, юнѣе, невиннѣе и прекраснѣе стали онѣ.
— Ваня, вонъ, смотри, надъ орѣхомъ…
— Гурій не видишь?.. Красная подъ самой звѣздою…
— Я тебѣ говорилъ въ сто кратъ лучше было-бы пороховою нитью окрутить — въ разъ-бы зажглось.
— Стиль не тотъ, — мечтательно сказала Шура. — Именно въ этомъ и есть елка, когда она постепенно освѣщается и какъ бы оживаетъ. Есть люди, которые елку электрическими лампочками освѣщаютъ… Такъ развѣ это будетъ елка?
Всѣ лампы въ гостинной были погашены, и въ ней стоялъ теплый желтоватый свѣтъ множества елочныхъ cвѣчей. Въ этомъ чуть дрожащемъ свѣтѣ совсѣмъ по новому выглядела гостиная, стала уютнѣе и пріятнѣе. Вдругъ пахнетъ горѣлой хвоей, задымитъ бѣлымъ дымкомъ загоравшаяся вѣтка, и кто-нибудь подбѣжитъ и погаситъ ее. Bсѣ примолкли и смотрѣли на елку. Блеснетъ отъ разгорѣвшейся свѣчи золотой край бомбоньерки, станетъ виденъ сваркающій орѣхъ, притаившійся въ самой гущѣ вѣтвей и снова спрячутся, исчезнуть. Было въ этой игрѣ елочныхъ огней совсѣмъ особое очарованіе и никому не хотѣлось говорить. Но постепенно, точно ни къ кому не обращаясь, стали дѣлиться мыслями, воспоминаніями, все о ней же, о елкѣ.
— Я помню мою первую елку, — музыкальнымъ голосомъ, точно произнося мелодекламацію, сказала Женя. — Это было на Сергіевской у дѣдушки. Онъ тогда былъ въ Петербургѣ. Мы его очень долго дожидались, онъ служилъ въ соборѣ.
И опять долго молчали.
— Я помню тоже, — сказала Шура. — Бабушка еще была жива.
— Вотъ я уже скоро и старикъ, — сказалъ Матвѣй Трофимовичъ, — а люблю таки елку. Все нѣтъ у меня времени заняться живописью какъ слѣдуетъ. Да вотъ, какъ выйду въ отставку, на пенciю, вотъ тогда уже держитесь — напишу елку, да какую — во весь ростъ!.. И дѣти кругомъ. Огоньки горятъ, А по угламъ этакій прозрачный сумракъ, въ Рембрандтовскомъ стилѣ…
— А что-же, дядя, красивая картина вышла-бы? И какъ интересно передать эту игру огоньковъ въ
— Тетя, — сказала Женя, — правда, что вы одинъ разъ устроили елку прямо въ саду, не выкапывая ее?
— И зажгли? — спросилъ Ваня.
— Да, правда-же… Въ Гатчинѣ. Мы совсѣмъ молодыми были. Дѣтей никого еще не было. Очаровательная была елочка, въ нашемъ саду среди деревьевъ въ инеѣ.
— Она еще и сейчасъ цѣла, — сказалъ Борисъ Николаевичъ, — большая только стала.
Въ прихожей какъ то застенчиво робко зазвонилъ звонокъ. Параша, стоявшая съ Авдотьей у дверей сказала Ольге Петровне:
— Барыня, наврядъ-ли это Владимiръ Матвѣевич, не ихъ это звонокъ? Если чужой кто, что прикажете сказать?..
— Да кто-же чужой-то? Охъ не телеграмма-ли? Боюсь я телеграммъ.
Дверь въ прихожую притворили и всѣ примолкли, прислушиваясь, къ тому, что тамъ дѣлается. Послышался стукъ чего то тяжелаго и сдержанный мужской голосъ.
Муся на носочкахъ подошла къ двери и смотрѣла въ щелку.
— Тетя, тамъ офицеръ, или юнкеръ, — шопотомъ сказала она.
— Какія глупости ты говоришь, — тихо сказала Ольга Петровна.
Гурочка, за нимъ Ваня, прокрались къ двери.
И точно — въ прихожей Параша съ какимъ-то офицеромъ, въ пальто и фуражкѣ, распаковывали, освобождая отъ рогожъ какой-то большой деревянный ящикъ. Офицеръ вынулъ изъ ножонъ шашку и ею прорѣзывалъ рогожу по швамъ. Параша съ Авдотьей поворачивали, видимо, очень тяжелый ящикъ.
— Я думаю, что это отъ дяди Димы, — тихо сказалъ Гурочка.
— Офицеръ?.. Правда?.. Гурочка кивнулъ головой.
— Я думаю, его надо все таки пригласить, — сказала Ольга Петровна.
— Да… да, конечно, — шопотомъ сказалъ Матвѣй Трофимовичъ, — я пойду.
— Постой, это я должна сдѣлать… Хозяйка…
— Какъ знаешь.
Ольга Петровна посмотрѣла на цвѣтникъ барышень. Ей вдругъ стало страшно. Ея щеки покрылись румянцемъ волненія. «Офицеръ?.. Кто его знаетъ, какой онъ?.. Все таки — офицеръ… Не пошлетъ-же къ нимъ дядя Дима кого-нибудь?..».
Торопливыми шагами пошла она въ прихожую. Офицеръ продолжалъ орудовать шашкой. Онъ освободилъ уже отъ рогожъ ящикъ и теперь, просунувъ лезвее подъ верхнія доски, отдиралъ его крышку.
— Простите, — сказалъ онъ, выпрямляясь и держа шашку въ рукѣ — Имѣю отъ штабсъ-капитана Тегиляева приказъ вскрыть у васъ этотъ ящикъ и содержимое подъ елку положить. Да, кажется, припоздалъ маленько. Елку у васъ зажгли уже.
— Дмитрій Петровичъ Тегиляевъ мой родной братъ, — сказала, улыбаясь, Ольга Петровна. — Онъ опять что нибудь для насъ придумалъ, чтобы побаловать насъ? Пожалуйте къ намъ. Будьте намъ гостемъ.
Офицеръ еще осанистѣе выпрямился и представился:
— Сотникъ Гурдинъ.
— Вы изъ Пржевальска?..
— Почти что. Мой полкъ стоитъ въ Джаркентѣ. А сейчасъ я вотъ уже скоро годъ въ командировкѣ, въ Петербургѣ.
— Такъ пожалуйте-же къ намъ, — протягивая руку Гурдину, сказала Ольга Петровна.
Офицеръ положилъ шашку на деревянный табуретъ, снялъ фуражку и почтительно поцѣловалъ руку Ольгѣ Петровнѣ.
— Благодарствую, — сказалъ онъ. — Дмитрій Петровичъ писалъ — только передать и сейчасъ-же уйти.