Ненависть
Шрифт:
Антипъ, прочитавъ записку, сѣлъ и сказалъ:
— Слово предоставляется товарищу Майданову.
— Имѣю обратить вниманiе, — началъ Майдановъ, сидя на своемъ мѣстѣ, - на недопустимость методовъ преподаванiя математики, примѣняемыхъ товарищемъ Жильцовымъ. Правила процентовъ… Насчитыванiе процентовъ на проценты можетъ внушить нашему молодняку, что пролетарское государство ничѣмъ существенно не отличается отъ государства капиталистическаго. Задачи о какихъ-то нелѣпыхъ курьерахъ, о свѣтящихся точкахъ — все это отжившiй хламъ и должно быть сброшено революцiоннымъ вихремъ.
Красный отъ негодованiя и волненiя Матвѣй Трофимовичъ вскочилъ со стула и перебилъ Майданова.
— Законы математики незыблемы… Нельзя учить, что дважды два не четыре, а… а… стеариновая свѣчка… Что кавдратъ гипотенузы…
Но
— Я не шутки пришелъ шутить, Матвѣй Трофимовичъ, а именемъ народа требовать, чтобы во всякой наукѣ, и въ математикѣ тоже, былъ Марксистскiй уклонъ. Наука должна быть пролетаризирована. Это вамъ не дворянскiй пансiонъ. Помѣщицко-дворянскiй уклонъ эксплоататоровъ нигдѣ, и въ математикѣ тоже, не можетъ быть допущенъ… Поняли-съ?.. Мы оставляемъ васъ временно на вашемъ мѣстѣ, впредь до замѣны болѣе достойнымъ, кто могъ бы идти въ ногу съ вѣкомъ. Усвоили?..
Засѣданiе приняло дѣловой характеръ. Упразднили грамотность, убрали букву «ять», уравняли жалованье преподавателей и низшаго персонала, уменьшивъ первымъ и прибавивъ вторымъ. Отмѣнили экзамены и проставленiе отмѣтокъ, отмѣнили систему спрашиванiя уроковъ. Заключительное слово было предоставлено Засѣкину.
Опираясь костяшками пальцевъ о столъ, то нагибаясь впередъ, то откидываясь всѣмъ корпусомъ назадъ Засѣкинъ, упиваясь своими словами, видимо, съ наслажденiемъ слушая себя самъ, говорилъ:
— Товарищи, я счастливъ имѣть честь говорить сегодня на нашемъ собранiи, гдѣ съ равными правами присутствуютъ и тѣ, кого гнали и считали людьми низшаго порядка и тѣ, кто ихъ гналъ. Я вижу въ этомъ начало осуществленiя священнѣйшихъ принциповъ революцiи — свободы, равенства и братства. Быть можетъ, люди старшаго поколѣнiя почувствуютъ нѣкоторое недоумѣнiе, почти испугъ, ихъ омертвѣлые мозги, пожалуй, сразу не въ состоянiи воспринять все то, что теперь совершается. Испугъ, однако, совсѣмъ не обоснованный. Надо понять и прiять, именно — прiять то новое, что принесла намъ революцiя въ дѣлѣ воспитанiя ребенка. Надо увидѣть дѣтей въ аспектѣ революцiи. У дѣтей свои представленiя о физическомъ мiрѣ, и мы не можемъ и не должны искажать ихъ своими отвлеченными понятiями и фантазiями. Время няниныхъ сказокъ отошло въ безвозвратное прошлое. Съ приходомъ къ власти рабочихъ и крестьянъ старая жизнь умираетъ и отпадаетъ, подобно тому, какъ отпадаетъ кожа змѣи, когда та ее мѣняетъ. Напрасно стараться повернуть къ прошлому. Вамъ ясно сказано всею революцiею: — «къ прошлому возврата нѣтъ». Въ новомъ обществѣ не будетъ и не должно быть, прежде всего, — семьи. Папы и мамы больше нѣтъ. Женщина объявлена равноправной, ей открыты всѣ жизненные пути и она не можетъ быть больше матерью и воспитательницей ребенка. Она, — пока ничего другого намъ не дала еще пролетарская наука — только производитъ его на свѣтъ. Въ пролетарскомъ государствѣ дѣти исключаются изъ семьи, они обобществляются, удаляются отъ тлетворнаго влiянiя родителей — и между тѣми и другими не можетъ и не должно быть никакой внутренней связи. Естественно, что съ умиранiемъ семьи должно умереть и понятiе о Родинѣ и патрiотизмъ, какъ чувство ненужное прежде всего, а потомъ и вредное. Ubi sum — ibi раtriа. Гдѣ мнѣ хорошо — тамъ и моя Родина. И это явленiе, — прошу это запомнить, — не политическое, не соцiальное даже, но явленiе космическое. Къ этому ведетъ нашъ священный завѣтъ равенства. Ибо не можетъ быть равенства тамъ, гдѣ одинъ гордится тѣмъ, что онъ родился въ Англiи, а другой униженъ тѣмъ, что его родина — какая нибудь Полинезiя. Оба равны, ибо Родина ихъ вселенная — Космосъ.
И долго еще и все на туже тему говорилъ Засѣкинъ. Нетерпѣливая толпа стала плохо его слушать. То тутъ, то тамъ кто-нибудь тихонечко прокрадывался къ выходнымъ дверямъ и скрывался съ засѣданiя. Матвѣй Трофимовичъ послѣдовалъ примѣру этихъ людей. Ему все было — все равно.
Когда онъ вышелъ на улицу — долго оглядывался, осматривался, да точно-ли это онъ идетъ по давно знакомой улицѣ, да не сонъ-ли все это?.. Какъ-же все это случилось? Какъ же вошла въ гимназiю эта толпа и простымъ голосованiемъ отмѣнила преподаванiе Закона Божiя, отмѣнила баллы,
. . «Къ гражданамъ Россiи… — Временное Правительство низложено. Государственная власть перешла въ руки органа Петроградскаго Совѣта Рабочих и Солдатскихъ Депутатовъ. Дѣло, за которое боролся народъ: — немедленное предложенiе демократическаго мира, отмѣна помѣщичьей собственности на землю, рабочiй контроль надъ производствомъ, созданiе совѣтскаго правительства — это дѣло обезпечено… Да здравствуетъ революцiя рабочихъ, солдатъ и крестьянъ»…
Матвѣй Трофимовичъ не могъ вчера уяснить, что это манифестъ новой власти, пришедшей на смѣну Временному Правительству. Новая власть уже осуществляла свои права и вотъ почему на ихъ гимназическомъ совѣтѣ, обычно такомъ строго замкнутамъ преподавательскимъ составомъ и Родительскимъ комитетомъ предсѣдательствовалъ сторожъ Антипъ и присутствовали солдаты, матросы и рабочiе…
Но вѣдь это не они отмѣнили Законъ Божiй, выгнали Бога изъ гимназiи… Не они потребовали Марксистскаго метода въ преподаванiи математики. Имъ до этого никогда не додуматься…
Это сдѣлалъ… Володя!.. Мой Володя!..
XVII
Въ большой открытой машинѣ, взятой изъ Царскаго гаража, покачиваясь на глубокихъ кожаныхъ подушкахъ, Володя этимъ вечеромъ ѣхалъ, на Петроградскую сторону въ циркъ «Модернъ».
У цирка ярко горѣли большiе круглые фонари. Густая толпа народа тѣснилась у дверей. Володя подъѣхалъ къ боковому входу и по тѣсной ярко освѣщенной лѣстницѣ прошелъ въ циркъ. Все было полно — яблоку некуда было упасть. И не было въ циркѣ обычнаго цирковаго запаха — запаха конюшни, конскаго пота и навоза, лаковыхъ красокъ, газа и духовъ, что волнуетъ и возбуждаетъ любителей цирковой потѣхи, но воняло кислымъ запахомъ мокрыхъ, заношенныхъ солдатскихъ шинелей, людскимъ нездоровымъ дыханiемъ и смрадомъ давно немытыхъ мужскихъ тѣлъ. Сверху до низу, отъ «райка» до барьерныхъ ложъ, на самой аренѣ — солдатскiя сѣрыя шинели, рваныя папахи съ вымазанными красными чернилами — подъ кровь — кокардами, кое гдѣ перемежаемыя черными шинелями матросовъ, шубками и пальтишками какихъ-то толстомордыхъ, весело грызущихъ сѣмечки молодыхъ женщинъ. И все молодежь, весело скалящая зубы — толпа побѣдительница, толпа — теперешнiй хозяинъ Петрограда, возможно, въ будущемъ — всей Россiи! Пришли слушать своего вождя Троцкаго, побѣдившаго Керенскаго и уничтожившаго сопротивленiе юнкеровъ и женскаго батальона, послѣдняго оплота «капиталистической» Россiи.
Драчъ ожидалъ Володю въ бывшей Царской ложѣ Онъ толкнулъ Володю въ бокъ кулакомъ и сказалъ:
— Видалъ-миндалъ?.. Елки-палки!.. Дѣвки-то вырядились, откуда такое подоставали, а у солдатъ-то портъ-сигары изъ золота съ бриллiантовыми монограммами!.. Вонъ онъ истинный то марксизмъ — грабь — награбленное!.. Нынче то ничего своего — все чужое!..
Гулъ смѣха, громкаго веселаго говора, выкриковъ стоялъ въ циркѣ. И вдругъ все смолкло.
— Троцкiй!.. Троцкiй!.. — раздались крики и буря апплодисментовъ привѣтствовала появившагося на спецiально поставленной эстрадѣ маленькаго, щуплаго человѣка въ пенсне, съ рыжей мефистофельской бородкой и острыми чертами худощаваго лица.
Апплодисменты утихли. Еще прокатилась волна какого-то восторженнаго гула и улеглась, постепенно замирая въ низахъ цирка.
Троцкiй въ военномъ «френчѣ«безъ погонъ и съ краснымъ бантомъ на груди подошелъ къ краю эстрады и презрительно оглядѣлъ толпу.
— Товарищи!.. — крикнулъ онъ въ толпу.
Новая буря апплодисментовъ отвѣтила ему. Володя чувствовалъ, какъ мураши побѣжали по его спинѣ. Вотъ она дiавольская сила толпы, вотъ она та покорность массъ, о которой ему говорили заграницей, гдѣ онъ провелъ всѣ годы войны.