Ненависть
Шрифт:
Троцкiй сталъ говорить. Онъ говорилъ быстро и умѣло, подчеркивая то, что считалъ нужнымъ. Онъ говорилъ о необходимости борьбою закрѣпить завоеванiя революцiи, о неизбѣжности гражданской войны, о священномъ долгѣ пролетарiата отстаивать то, что имъ завоевано въ эти октябрьскiе дни.
— Вы должны знать, товарищи, что такое гражданская война. Законы капиталистической войны и законы войны гражданской различны. Капиталистическая война опирается на опредѣленные законы, установленные на различныхъ международныхъ конвенцiяхъ. Она считается съ флагомъ Краснаго Креста, она не борется съ мирными жителями и щадитъ раненыхъ и плѣнныхъ… Въ гражданской войнѣ — ничего подобнаго… Смѣшно въ гражданской войнѣ,
Володя видѣлъ, какъ слушали Троцкого. Каждое его слово воспринималось, какъ откровенiе, какъ приказъ свыше какой то новой невиданной силы. Любовь, гуманность, человѣчность, уваженiе къ личности безпощадно стирались и замѣнялись въ сердцахъ этихъ людей ненавистъю, непримиримою злобою, дiавольскимъ равнодушiемъ къ чужому страданiю и горю и презрѣнiемъ ко всѣмъ противникамъ. Головы вытягивались на шеяхъ, лѣзли изъ воротниковъ, чтобы лучше слышать, усвоить и запомнить эту новую неслыханную раньше мораль. Въ душномъ воздухѣ переполненнаго цирка накалялись страсти и красныя чернила на кокардахъ вспыхивали, какъ подлинная кровь. И Володя въ эти минуты понималъ Троцкаго. Да, или такъ, или никакъ… Онъ слушалъ, какъ кричалъ въ наэлектризованную толпу Троцкiй:
— Наша побѣда должна быть закрѣплена. Предать теперь власть… Вашу власть, товарищи, было-бы неслыханнымъ позоромъ. У насъ, большевиковъ, нѣтъ колебанiй. Вы можете вѣрить намъ. Если кто противъ насъ — мы не задумаемся поставить, гдѣ признаемъ это нужнымъ машины для укорачиванiя человѣческаго тѣла на одну голову.
— Га-га-га, — прорвало толпу дикимъ, жаднымъ до крови смѣхомъ и морозъ прошелъ по спинѣ Володи отъ этого смѣха.
Толпу точно взорвало. Раздались восклицанiя:
— Га-га-га!.. Мало они кровушки нашей попили!.. Будя… Таперя нашъ чередъ ихнюю кровь сосать.
— Скидавай золотые погончики… Снимай шапочку передъ трудовымъ народомъ.
— Въ обманѣ, въ темнотѣ насъ держали… Теперь свѣтъ передъ нами.
Троцкiй выждалъ, когда поднятыя имъ страсти улеглись и съ силою продолжалъ:
— Если будетъ надо, товарищи, мы поставимъ на площади Зимняго Дворца десятки… сотни гильотинъ и мы покажемъ притаившемуся врагу, что такое революцiонная дисциплина и что значитъ наша власть… власть пролетарiата!..
— Га-га-га, — понеслось по цирку.
И долго не могъ смолкнуть дикiй, жадный до крови смѣхъ толпы.
Изъ цирка Володя поѣхалъ съ докладомъ къ предсѣдателю совѣта народныхъ комиссаровъ Владимiру Ильичу Ленину въ Смольный Институтъ.
Была ночь, но городъ продолжалъ волноваться и шумѣть. Шли обыски, искали враговъ пролетарiата и везли ихъ на разстрѣлъ. Съ трескомъ и грохотомъ носились по городу переполненные солдатами и матросами грузовики и, казалось, злобный, дiавольскiй смѣхъ — га-га-га! не утихалъ въ городѣ. Городъ дышалъ кровью. Кровавый кошмаръ душилъ революцiонный Петроградъ.
Лафонская площадь противъ Смольнаго Института была заставлена самыми разнообразными машинами. Только что окончилось засѣданiе совѣта народныхъ комиссаровъ и шелъ разъѣздъ. У красивыхъ воротъ съ рѣзной желѣзной рѣшоткой горѣли костры. Отряды красной гвардiи грѣлись подлѣ нихъ. На крыльцѣ института были установлены пулеметы. Матросы, опутанные пулеметными лентами
— Товарищъ Ленинъ не уѣхалъ?… — спросилъ Володя.
— Никакъ нѣтъ-съ… У себя на верху-съ, — почтительно отвѣтилъ ему молодой еврейчикъ въ кожаной курткѣ съ красной повязкой на рукавѣ, опоясанной ремнемъ съ двумя револьверами. Онъ крикнулъ наверхъ начальственно строго:
— Пропустить товарища Гранитова!
Какъ все это было прiятно Володѣ. Онъ не чувствовалъ усталости безсонныхъ ночей, не ощущалъ голода — питаться эти дни приходилось кое-какъ — власть его опьяняла. Онъ шагалъ по лѣстницѣ черезъ двѣ ступени и чуть кивалъ головою на почтительные поклоны вооруженныхъ людей, въ страхѣ шептавшихъ: — «товарищъ Гранитовъ… Товарищъ Гранитовъ!..».
Въ маленькой скромной комнатѣ, бывшей когда-то комнатой классной дамы, откуда была вынесена мебель и гдѣ стоялъ небольшой столъ и нѣсколько стульевъ, сидѣлъ за столомъ Ленинъ. Передъ нимъ былъ телефонный аппаратъ, стаканъ блѣднаго, мутнаго чая и кусокъ простого чернаго хлѣба, не густо намазаннаго масломъ. Ленинъ съ видимымъ удовольствiемъ ѣлъ хлѣбъ, откусывая его большими кусками и запивая маленькими глотками. Что-то грубое и животное было въ большомъ чавкающемъ ртѣ съ рѣдкими зубами, откуда падали на столъ крошки и въ узкихъ, косыхъ глазахъ Ленина. Въ нихъ свѣтилось животное удовольствiе. Желтое лицо было одутловато нездоровою полнотою. Большой лобъ сливался съ громадной лысиной. Сивые, сѣдѣющiе волосы завитками лежали на грязной шеѣ. Володѣ онъ напомнилъ гиппопотама. Когда-то въ дѣтствѣ Володя видѣлъ гиппопотама въ Зоологическомъ саду и хорошо запомнилъ: — рыжая, грязная вода бетоннаго бассейна, сѣро-бурое чудовище съ громадною, четырехъугольною пастью и рѣдкими зубами и маленькiе злобные глазки, которыми чудовище смотрѣло на столпившихся зрителей. Въ короткихъ толстыхъ ногахъ, покрытыхъ морщинистою толстою кожей, въ громадной массѣ со складчатой кожей, а болѣе того въ этомъ равнодушномъ взглядѣ крошечныхъ едва примѣтныхъ глазъ чувствовалась страшная, точно апокалипсическая сила и — помнитъ это Володя — ему стало жутко. Вотъ такъ же жутко ему стало и сейчасъ, когда увидалъ этого коротенькаго человѣка жадно лакавшаго мутный желтый чай и почувствовалъ на себѣ его равнодушный взглядъ. Въ немъ было тоже нѣчто апокалипсическое.
Гиппопотамъ!..
— Хотите чаю?… — голосъ Ленина былъ удивительно равнодушенъ.
Вопросъ былъ напрасный. Чая въ Смольномъ не было. Это Володя зналъ. Онъ отказался.
— Садитесь тогда… Какъ митингъ?.. Володя сталъ докладывать.
На столѣ зазвонилъ телефонъ. Ленинъ, занятый чаемъ и хлѣбомъ сказалъ, брызгая слюнями и крошками:
— Послушайте Гранитовъ. Въ чемъ тамъ еще дѣло?.. Звонили изъ милицiи изъ участка подлѣ Александро-Невской Лавры…
— Захвачены братья Генглезы, — докладывалъ Володя, — французы… Совсѣмъ мальчики…
— Ну? — прожевывая хлѣбъ, сказалъ Ленинъ.
Этихъ Генглезовъ Володя зналъ. Они были сыновья учителя французскаго языка въ Гатчинскомъ Сиротскомъ Институтѣ. Они бывали у дяди Володи — Антонскаго. Они были изъ того прошлаго, откуда была Шура. Володя помнилъ прелестныхъ, застѣнчивыхъ мальчиковъ, кумировъ семьи, доброй и патрiархальной. У нихъ были громадные, совсѣмъ еще дѣтскiе глаза съ загнутыми вверхъ рѣсницами. Ни въ чемъ они не могли быть виноваты передъ новою властью. Старшему теперь было около девятнадцати лѣтъ.