Ненависть
Шрифт:
Он не хотел убивать ее. Никого больше, никогда – особенно ее. Поэтому у него нет другого выхода. Ради своей жизни. Ради ее жизни.
Потому что жизнь – это все. И не только если она твоя собственная.
Дэмьен вздрогнул, вынырнув из затопивших его воспоминаний, и обнаружил, что стоит в конце проселочной дороги, у подножия пологого холма, и смотрит на дом Клирис. Он не помнил, как оказался здесь. Гвиндейл не отпустит меня так просто, со слабой усмешкой подумал он. Это все еще сон.
И Клирис – часть этого сна. Не самая худшая его часть... Но и не лучшая. У этого сна вообще нет «лучших» частей. Он тягучий, сырой и затхлый, как гнилой болотный туман.
«Нужно хотя бы попрощаться с ней»,– виновато подумал Дэмьен и шагнул вперед, но тут же остановился. Нужно ли? Он пришел сюда три года назад, после события, перевернувшего его жизнь, и это оказалось ошибкой. Сейчас, после другого события, за– ставившего его переосмыслить и понять то, первое, он собирался повторить эту ошибку. Что он скажет ей? Прости, любимая, прощай? Смешно... Он не обещал ей вернуться. Она должна была знать, что это означает. Значит, она готова. А он – нет. Он не готов сказать ей в глаза то, о чем не переставая думал эти три года, а если бы он сейчас решил подняться на этот холм и в последний раз переступить порог дома Клирис, это обязало бы его быть честным. Нет, хватит. Они выдумали друг для друга достаточно боли, чтобы терпеть еще и настоящую. Может быть, боги будут милостивы, и ей удастся его забыть. Насчет себя он почти не сомневался.
Дэмьен поднял голову, щурясь от бьющего в глаза розовеющего солнца, и в последний раз посмотрел на дом, в котором пытался научиться быть счастливым.
«Я хотел любить тебя, Клирис»,– подумал он и, развернувшись, пошел прочь по пыльной деревенской дороге.
Солнце укоризненно смотрело ему в спину.
Диз видела, как он вышел из клубящейся желтой пыли, как остановился посреди дороги, глядя вверх и слегка щурясь от бившего в глаза солнца. Он совсем не изменился. Только усталость затаилась в опущенных уголках рта. И шрам... Но Диз ожидала его увидеть.
Она откинулась на спинку стула, медленно отодвинулась назад, отталкиваясь ногами. Деревянные ножки заскрипели по дощатому полу. Обвив пальцами рукоятку меча, Диз смотрела, как Дэмьен стоит у подножия холма, глядя вверх, невыносимо долго, невыносимо неподвижно, смотрела, как он разворачивается, как бросает короткий взгляд через плечо, смотрела, как он идет прочь, как вступает в дымку придорожной пыли, как тает вдали.
Диз закричала. Она думала: «Нет, нет, нет!», но кричала совсем не это. Она вскочила, потом на миг замерла, задыхаясь и судорожно глотая слезы, градом хлынувшие по пылающим щекам. Бросила один – только один – взгляд на то, что осталось от женщины Дэмьена. Закрыла глаза. И рванулась прочь.
Он выигрывал у нее не больше пяти минут. И он шел, а она летела. Теперь ей было все равно. Пусть не так... пусть неправильно. Но она должна была убить его. О Господи, должна. И не важно как (нет, Диз, нет, важно, ты ведь знаешь), нет, не важно – главное, что он наконец умрет и заплатит за то, что отнял у нее.
Пыль тихо шепелявила под ее ногами, взметавшими гальку. Диз бежала за ним, теперь уже – в самом деле за ним, почти поймав то, что слепо и неуверенно ловила долгие годы, почти догнав, почти коснувшись пальцами.
Она пробежала совсем немного.
Услышала свист, тихий, пронзительный и – ей так показалось – насмешливый. Словно стрела за ее спиной все знала – все, даже то, чего пока не знала она сама. Левое плечо вспыхнуло и загорелось, вопя от боли. Диз споткнулась, неловко взмахнула руками и с коротким выдохом рухнула на колени в пыль, клубящуюся в солнечных лучах. В глазах мутнело, очень быстро, слишком быстро,– но она все же повернула голову и уставилась на толстый шип наконечника, издевательски пялившийся из густо-красной сердцевины разодранной плоти. Диз привстала на одно колено, завела правую руку за плечо. В пальцах, обвивших арбалетный болт, как и во всем теле, отчаянно билась то ли мысль, то ли уже инстинкт: нет! не теперь! не так! Встать и идти, бежать, догнать, убить!.. Медленно, медленно, а потом быстро-быстро!.. И снова медленно... Как... как вытекает сейчас кровь из пробитого стрелой плеча и как...
Диз рванула, уже встав на ноги, уже шагая по дороге,– дальше, снова, за ним. Дерево коротко хрустнуло и осталось в пальцах окровавленным обломком. Не сбавляя шаг, Диз перехватила конец болта, торчавший из плеча спереди, моргнула, стряхивая с век заливавший глаза пот, но лучше видеть не стала, нет, не стала... потому что все равно глаза что-то заливает... что-то еще... что-то...
Она дернула стрелу из плеча, и жаркий липкий поток хлынул ей на грудь и живот. Диз на миг остановилась, изумленно разглядывая оживленный алый фонтанчик, весело бьющий из развороченного куска мяса, кажется, недавно бывшего частью ее тела... А сейчас то, на что она смотрела, мало напоминало плоть: на ее месте почему-то оказался кривой чурбан с гнилостным дуплом, и Диз могла сунуть в это дупло палец, если бы захотела, и ей не стало бы больно...
Ей больше не будет больно...
Вот... уже...
Не больно.
То, что осталось от Клирис,– насквозь пропитанное кровью, содрогающееся, безумное и почти (почти...) бездумное тело,– сползло с подоконника, оставляя за собой широкий маслянисто-красный след. Арбалет выскользнул из сведенных судорогой пальцев и с гулким стуком упал на почерневшие доски пола.
А тот, кого она продолжала любить на руках смерти и даже дальше, шел по серо-желтой дороге. Он не знал о том, что происходило в мире, который он оставил. Он ни разу не обернулся.
Солнце укоризненно смотрело ему в спину.
Дэмьен пил и не пьянел. Хотя как раз теперь можно было напиться всласть – можно, потому что не нужно. Ему нечего топить в вине, нечего опасаться, не приходится то и дело бросать взгляд через плечо,– а значит, и ясность взгляду больше не нужна, во всяком случае меньше, чем прежде... А дурман не брал – не шел и все тут, оставляя сознание до одури ясным.
За соседними столами гулко стучали кружками, хохотали, орали песни и смачно матерились. В трактире было шумно, людно – как и в любом подобном заведении на достаточно широком тракте в достаточно поздний час. Дэмьену не мешали пьяные гуляки, наводнившие трактир, а они его не замечали; он отметил про себя, что все складывается как нельзя лучше. И только потом вдруг вспомнил, что теперь это не имеет никакого значения.
Вот так... Стоило ему покинуть Клирис, и давно забытые инстинкты возвращаются с прежней четкостью – и своевременностью. Впрочем, он уже имел возможность убедиться в этом позавчера в деревенской таверне, из которой вышел с окровавленными руками и развороченной душой. Кем же все-таки была для него Клирис? Барьером? Хранителем? Тюрьмой? Дэмьен сомневался, что когда-нибудь поймет это, что узнает, благословлять ее или проклинать. Впрочем, ему было кого проклинать. Но даже теперь, когда от Клирис его отделяли три десятка миль, два дня пути и инстинктивно принятое решение, запорошенное серо-стальным силуэтом Гвиндейл, он продолжал думать об этой странной и страстной женщине, как о давно умершей сестре,– такой родной и такой безнадежно далекой.